С. Телегин. Фактор двоеверия

В наше время общепринятым является совершенно ошибочное противопоставление христианской и дохристианской (языческой) традиций. При этом христианская традиция объявляется истинной, а дохристианская не просто ложной, а сатанинской. В тех же случаях, когда в произведении, созданном в христианскую эпоху, обнаруживаются признаки языческой мифологии, это объявляется «специалистами» случайным включением, частным случаем или «фольклорным элементом», который можно оставить без внимания (не говоря уже о том, что совершенно без всякого внимания остается мощный "языческий" слой в самих Евангелиях – примеч. Breanainn). На самом же деле факт фундаментального единства всех традиций и то, что откровение Христа не связано со временем, а явлено предвечно, позволяет посмотреть на эту проблему иначе. В этом смысле проблема «народной традиции» как раз заключается в том, что она по происхождению своему не является ни народной, ни человеческой. «Народным» является лишь способ выживания и передачи Традиции, но не её творение. Народ сохраняет то, что несет в себе древнее откровение, примордиальную Традицию, данную человеку Богом при его создании.

В таком случае языческая традиция уже сама по себе является не «дохристианской» или «нехристианской», но «предхристианской», так как несет в себе, хотя бы и искаженное народом, изначальное откровение и подготавливает людей к принятию нового откровения — христианства. В этот момент возникает не отрицание одной традиции («ложной») другой (истинной), а «связка» между двумя традициями — древней и новой. Эта «связка» стала средством передачи всего, что требовалось сохранить от первой, и включения его во вторую. Так и возникает то, что теперь называется «двоеверием». Это ассимиляция старого новым и адаптация нового под старое. Это двоеверие на самом деле следует рассматривать как констатацию изначальной тождественности традиций.

Двоеверие — весьма сложное и многоплановое явление культурной, религиозной и национальной жизни. Соответственно постановка и решение этой проблемы всегда было делом непростым и запутанным. С чем согласны все серьезные ученые и специалисты, так это с тем, что двоеверие есть реальный факт, прямо определяющийся взаимосвязями христианства и язычества. Невозможно отрицать сильнейший языческий элемент в русской духовной и повседневной культуре, нельзя не видеть факта двоеверия. Отрицание факта двоеверия как явления не только Х, но и XIX века в России есть слепота и фарисейство, типичное ханжество и только вредит подлинному православию. Это есть шаг к нетерпимости и в сторону «войны с неверными».

Двоеверие может проявляться как в скрытой, так и в открытой форме. А. де Бенуа утверждает, что «после христианизации Европы язычество выжило в различных формах: во-первых, в коллективном бессознательном, которое освобождалось прежде всего музыкой, потом на уровне народных верований и традиций, наконец, внутри самой официальной религии и в её маргинальных формах, в "еретических" течениях, никогда не исчезавших»[1]. Открытая форма двоеверия — это параллельное существование в сознании и жизни человека двух культов — христианского и языческого. Так, отметив Рождество Христово, человек почти сразу отмечает языческий праздник встречи нового года. Весной русские крестьяне устраивали веселый языческий карнавал — Масленицу, а после этого праздновали христианскую Пасху. В Болгарии вплоть до XIX века на «русальной неделе» («зеленые святки») крестьяне снимали с себя кресты и создавали дружины русальцев, восходящие к тайным мужским обществам языческой древности. Все эти праздники не просто не приветствовались, а прямо запрещались церковью.

Скрытая форма двоеверия — это слияние язычества и христианства, заимствование христианством из язычества каких-либо праздников или обрядов. Так, на «зеленые святки» в православных храмах ставится березка — совершенно языческий ритуал, связанный с культом русалок и поклонением мертвым предкам. Происходит также пересмотр и перестройка древнего языческого культа и божества на христианский манер — христианизация язычества. Э. Б. Тайлор, например, отмечает, что в христианстве прежние языческие похоронные обряды «сохранили свою первоначальную форму, тогда как основная идея изменилась соответственно новым понятиям и чувствам. Классические погребальные приношения яств из язычества перешли в христианство. <…> Фавст ругает христиан за то, что они перенимают древние обычаи: "Их жертвоприношения вы обратили в трапезы, их идолов — в мучеников, которым вы совершаете богослужения с заклинаниями. Вы умилостивляете тени умерших вином и кушаньями, вы празднуете языческие праздники вместе с ними — такие, как календы и солнцестояния. В их жизни вы не изменили ничего". Обычай возлагать пищу на могилы для манов вошли в церемонии, подобные возлаганию пищи и питья для их освящения на могилу святого»[2]. Двоеверие здесь представлено как единство формы и смысла.

Также и у русских похоронный обряд включает в себя пьяные поминки, веселые гулянья и праздники на кладбищах, что является отголоском языческой веры в то, что похороны для человека равносильны свадьбе на деве Смерти. Уже в ХХ веке в России сложилась традиция на Пасху ездить на кладбище и поминать усопших, что полностью противоречит учению и духу православной церкви и осуждается священниками. Похоронный обряд на Руси усвоил и сохранил нехристианскую, языческую форму. У славян-язычников похоронный обряд включает в себя горестные причитания над покойником и веселую попойку (тризну) после похорон. На похоронах следует веселиться и радоваться, чтобы душе не было грустно расставаться с близкими и чтобы она не захотела вернуться на землю в облике нечистого духа. Все эти причитания и поминки сохранились и после принятия христианства, усвоив в ряде случаев новую образность.

Дж. Фрэзер, изучая закономерности взаимодействия язычества и христианства, отмечал: «Церкви очень часто удавалось привить ростки новой веры к старому языческому древу. Поэтому можно предположить, что пасхальные торжества, которыми отмечаются смерть и воскресение Христа, наложились на праздник, посвященный Адонису, который отмечался в Сирии в то же время года»[3]. Суть в том, что культ Адониса был языческим предвестием явления Христа, а мистерии в честь этого бога стали прототипом воскресения Христа. Сам Вифлеем, где родился Христос, окружен рощами, посвященным Адонису. В Вифлееме плач младенца Христа сливался с причитаниями об Адонисе. Адонис приготовил явление Христа, поэтому обе традиции свободно соединились.

Самый известный факт скрытого двоеверия — это использование христианами даты рождения бога Митры в качестве даты рождения Иисуса. Фрэзер прямо отмечает, что праздник Рождества Христова «церковь, скорее всего, позаимствовала из этого языческого культа»[4]. Христианские праздники утверждались взамен древних языческих, пользовавшихся огромной популярностью. «Из этого следует, — пишет исследователь, — что церковь приняла решение праздновать день рождения своего основателя 25 декабря для того, чтобы перевести религиозное рвение язычников с солнца на того, кто звался Солнцем справедливости»[5]. Ученый полагает, что совпадение дат и мест празднования рождения и смерти христианского и языческого бога солнца не является случайным. Сами христиане указывали на совпадение своих праздников с языческими, объясняя это происками дьявола (отсюда язычество и стало считаться сатанизмом), но на самом деле новая религия лишь заимствовала древние ритуалы.

Фрэзер приходит к важному выводу: «Эти совпадения христианских и языческих праздников, если взять их в целом, слишком многочисленны, чтобы быть делом случая. Они свидетельствуют о компромиссе, который церковь в час своего торжества вынуждена была заключить с соперничающими культами, побежденными, но не утратившими своего влияния на умы»[6]. Политика непреклонной борьбы с язычеством, оказавшаяся, кстати, безуспешной, сменилась на политику поглощения язычества христианством, терпимости и двоеверия. Чтобы преодолеть язычество, христианству пришлось воспринять его. К тому же выводу пришел и Г. Бейли: «Хорошо известно, что во времена перехода от язычества к христианству христианские священники, обнаружив, что людей необычайно сложно отучить от следования древним традициям и примитивным верованиям, стали осторожно пытаться превратить языческие празднества в поклонение Христу»[7]. Языческие ритуалы скрываются в христианских праздниках и обрядах. Христианские обряды не вышли из народа, а были заимствованы, зачастую вразрез с народной образностью и обрядностью. Чтобы быть принятыми, христианские ритуалы должны были слиться, подстроиться или совпасть с языческой религией (где факты?).

В то же время нельзя отбрасывать то, что с мистической точки зрения основу двоеверия составляет общность откровения. Языческие боги — это тоска человека по святости, по чистоте истинного откровения и предвестие его. Совпадение рождения Христа с днем рождения Митры или христианской Пасхи с днем воскресения Адониса связано не просто с тем, что христианство использовало широко распространенные и популярные языческие праздники, но с тем, что день зимнего солнцестояния (рождение Митры) есть природное откровение и предвестие исторического события — рождения Иисуса. Календарные совпадения и отождествления лишь восстановили изначальное утраченное откровение Логоса, Его предвечную драму воплощения в человеке и в природе. Здесь речь должна идти не о заимствовании христианством из язычества праздников, а об их сочетаемости и общности происхождения в изначальном откровении и Традиции.

Языческая традиция у славян почти полностью перешла в сферу православия и слилась с ним. Именно во Христе язычество обрело подлинную метафизическую сущность и оправдание, открыло утраченную основу и полноту. Двоеверие — это «оязычивание» христианства и «христианизация» язычества в смысле открытия в язычестве утраченной истины, очищения и преобразования его Благой Вестью. Язычество и христианство имеют общий священный смысл, мистически синонимичны. В двоеверии природное откровение преобразуется в трансцендентное, а христианство не устраняется от природного. Языческий календарь находит своё завершение и свершение в христианстве. Вся история священна, календарный цикл также сакрален и в нем нет случайностей, совпадений или сознательных спекуляций.

Принятие христианства как истинного трансцендентного откровения воспринималось многими язычниками не как нечто новое, но как возврат к древней, истинной Традиции, к изначальной сакральности, бывшей до Вавилонского столпотворения и появления языков и язычества. Двоеверие — это попытка возвращения к изначальному единству природного и трансцендентного, человека и Бога. Это было реализацией согласования христианского и языческого в рамках единой для них примордиальной Традиции. Поиски откровения в природе есть язычество. Христианство же открыло Бога в человеке (это не совсем так, поскольку те же мотивы богопознания, самопознания и раскрытия высшего "Я" в человеке имелись ранее в индуизме, буддизме, египетской религии – примеч. Breanainn). Смысл жизни христианина — в открытии Бога и богочеловеческой природы в себе самом (что, впрочем, иудеохристианство благополучно дезавуировало, полностью отделив Бога от человека и природы как ничтожных "греховных" творений – примеч. Breanainn). Однако внешнее природное и внутреннее человеческое не могут существовать отдельно и часто сливаются в жизни людей, которые не могут уйти от мира. Тогда обоготворенная человеком природа встречается с Богом в человеке, и эта встреча завершается их гармоничным слиянием в двоеверии. Двоеверие в повседневной жизни — это невозможность человека полностью отрешиться от материально-природных, эмпирических сил и найти освобождение в Боге, трансцендентном нашему миру.

Мистически же, по факту общности откровения, языческое и христианское отказываются нерасторжимыми. Как писал Ф. Шеллинг, «если исторгнуть языческое, то у христианства будет отнята вся его реальность»[8], так как реальность трансцендентного проявляется в реальности природных циклов, а реальность христианского откровения — в реальности откровения природы. Если Бог есть то, что Он есть (Сущий), то реальность Бога есть природа Бога, а реальность христианства — в язычестве, в природном откровении. Как нерасторжимы трансцендентное и имманентное, как не противоречат друг другу Бог-творец и Его творение (природа), как в мировом организме сосуществуют душа и тело, так в двоеверии необходимо соединяются христианство и язычество.

Как в человеке тело и душа соединены, так двоеверно сливаются в нашем мире христианство и язычество — душа и тело изначального откровения. Язычество без христианства не обладает полнотой истины, а христианство без язычества не обладает полнотой реальности. В высшем итоге, разумеется, не происходит отождествления абсолютного и материального, трансцендентного и имманентного, но в нашем мире они сливаются. Как освобождение души от тела достигается лишь после смерти человека, так и освобождение христианства от язычества возможно, судя по всему, только после завершения исторического процесса и разрушения нашего феноменального мира. Тогда откровение будет явлено непосредственно — как вне язычества, так и вне христианства. Это будет не столько «освобождение» христианства от язычества, сколько преодоление вообще всякой религии как чего-то вторичного по отношению к чистому откровению.

Двоеверное слияние природного и истинного откровения в нашем мире происходит в форме взаимного приспосабливания, адаптации, ассимиляции. Считается, что язычество могло сохраниться и выжить только подвергшись христианизации, хотя бы чисто внешней. Космические циклы входили в «историческое» христианство и совпадали с ним, давая основу мифологизации исторических событий и образов, представленных в Евангелиях, создавая новую «христианскую мифологию». Христианизация язычества стала возможной, когда мифология истории слилась с мифологией природы, или когда природа и история подверглись мифологизации по одним и тем же законам. Народное христианство проявило себя в природных праздниках и календарных ритуалах крестьян. Ф. И. Буслаев отмечал, что языческий календарь, получивший отражение в мифах, был переведен «на язык и понятия церковного календаря. Это уже не просто мифология, а двоеверие, как и современная нам народная годовщина уже двоеверная»[9]. Эта вера в единство исторического и природного времени, объединение линейного и циклического в сакральном календаре дало основу для двоеверия.

Хронология, точность, историчность Христа и христианских святых уступает место их космическому, циклическому восприятию и, в конечном итоге, ведет к преодолению их земной природы, трансцендированию. Удивительно, что именно мифологический циклизм помогает историческому образу освободиться от профанно-природного и пережить трансцендентацию. Между образом евангельского и исторического Христа и образом космического Христа крестьянского фольклора нет различия по их духовной истинности. Этот духовный смысл выше истории, истиннее её. Христианский дух пронизывает природный эпос, но сам этот дух космизируется. Происходит мистическое слияние «исторического» христианства и космических, природных языческих культов. Их взаимная ассимиляция и породила двоеверие.

В двоеверии жизнь и смерть Христа объединяются с космическими ритмами, которые и воспринимаются как природное откровение о жизненной драме и жертве Иисуса. В силу этого, как пишет М. Элиаде, «в народном христианстве вплоть до наших дней находят проявления некоторые черты мифологического мышления»[10]. Двоеверие — это взаимовлияние и такой синтез христианства и язычества, при котором в язычестве освобождается и открывается христианская предвечная («доисторическая») истина. Благодаря язычеству христианство из исторического превращается во внеисторическое, вечное и вселенское. В этом великая заслуга язычества перед христианством, цель и оправдание его существования. Христианский дух пронизывает народное двоеверие, где природа, её циклы и ритмы из бессознательных превращаются в трансцендентно преображенные и осмысленные мистерии жизни, смерти и воскресения Христа.

Двоеверие охватило все стороны как новой, так и древней религии при их слиянии. Столкнувшись с живыми языческими культами европейских народов, христианские просветители и миссионеры вынуждены были христианизировать их (никаких фактов этому нет – примеч. Breanainn). Языческие боги чаще всего конвертировались в образы христианских и библейских святых. Христианство не уничтожило языческих богов, а дало им новые имена. Так, в конце VI века, когда Европа подверглась христианизации, папа Григорий I Великий запретил разрушать языческие святилища, но приказал заново освящать их, устанавливать в них христианские алтари и кресты, включать языческие праздники в христианский календарь (насчет последнего – большие сомнения, хотелось бы увидеть хоть одно такое папское постановление – примеч. Breanainn). Языческие боги-громовержцы превратились в св. Илию, а змееборцы появились под именем св. Георгия. Боги Донар и Вотан, славянский Ярило скрываются за именем Георгия Победоносца. Святовит превратился у балтийских славян в св. Витта. Велес у русских стал св. Власием, Перун — Ильей Пророком, Макошь — св. Параскевой, а культы Великой Матери и Матери-земли перешли на почитание Богородицы. Так сами языческие боги добровольно приняли христианство (по чьему решению? вряд ли папа Григорий хоть что-то знал о Макоши и Велесе, чтобы преобразовывать их в Параскеву и Власия, а других ссылок автор не приводит – примеч. Breanainn).

Элиаде отмечает по этому поводу: «Эта политика ассимиляции "язычества", которое невозможно было уничтожить, не представляла собой новшества; уже ранняя церковь приняла и ассимилировала большую часть дохристианского сакрального календаря»[11].

В фундаментальном исследовании исторического развития религий он пишет: «Принятие Европой христианства положило начало процессу религиозного симбиоза и синкретизации, который служит наилучшим свидетельством способности к религиозному творчеству, характерной для "народных" культур, земледельческих и животноводческих»[12]. Христианство оказалось бессильно перед местными верованиями, и многие языческие религиозные системы и культы были интегрированы в христианство, получили выражение в образах христианской религии и мифологии. «В результате, — заключает он, — бесчисленные формы и варианты языческого наследия образовали мифо-ритуальный комплекс, облеченный в христианскую символику»[13]. Это и называется двоеверием.

Возникшее при этой конвертации языческих богов в христианских святых двоеверие было установлением функциональной тождественности между божествами прежней и новой религий. В этом случае имя уже не имело значения и могло быть заменено другим (Перун и Илья), как в фольклоре имена героев взаимозаменяемы (Перун — Илья Муромец — Иван-царевич — Гром-батька и т. д.). Христианская перелицовка ранних языческих богов подразумевала сохранение мистической функции при изменяемости внешнего имени или облика. Главное здесь — созвучие христианского и языческого, единство сакрально-мифологического смысла.

Как христианство влияло на европейскую цивилизацию, так же мировоззрение и культура европейских народов оказали влияние и изменили изначальное христианство. Э. Крик писал: «Христианство видоизменилось, когда оно пришло к неиспорченным народам Севера. Оно вынуждено было приспосабливаться к инстинктам и чувствам этих народов»[14]. Об этом же говорит и А. де Бенуа: «После христианизации Европы ни европейская культура, ни христианство более не соответствовали своим корням и своей собственной "природе"»[15]. Одной из важнейших основ для принятия европейцами христианства была троичность Бога, соответствовавшая троичности божества у индоевропейцев. Вторая причина — телесное воплощение, зримость Бога в образе Иисуса, Его человеческий облик и возможность изображать Его в виде человека. Обращение Европы в христианство было во многом видимостью. Христианство стало лишь покровом, новой одеждой, скрывавшей древние языческие культы. По-настоящему христианской европейская цивилизация никогда не была. Синкретизм христианства и язычества действительно существует и его невозможно ни отрицать, ни отменить. Но часто одно скрывается под именем другого.

Не случайно, что из древних языческих культов христианство прежде всего заимствовало само слово «Бог» (речь идет о заимствовании только в славянские языки – примеч. Breanainn). В словарях одно и то же слово служит для определения как христианского, так и языческого бога: «1) Предвечное и всемогущее, совершеннейшее существо, всё создавшее и о всем промышляющее. 2) Ложное божество языческое»[16]. В одном и том же слове заложено понятие об истинном и «ложном» боге. Слово «бог» восходит к индоевропейскому корню *bhag-, что означает «дерево», «дуб» (связано с поклонением дереву и с одухотворением природы), или к корню *bha- «говорить» (языческая весть о том, что Бог есть Слово), либо к иранскому слову bhaga, обозначавшему добрых духов света, плодородия, растительности, воды. В индийских Ведах Бхага (Бага) — «наделитель», «счастье», «доля», «имущество», имя одного из божеств, относящихся к древнейшим пластам арийской мифологии.

Также имя Бхага нередко как эпитет относится к другим богам, особенно солнечным. Бхага — воплощение счастья, податель благ, распределитель даров. Он благосклонен к людям и к нему обращались в молитвах. Бхаге также соответствует Вач — богиня творящего слова, то есть Бхага есть арийское откровение о подлинном Боге-Логосе. Славянское слово «Бог» восходит к тому же образу и использовалось в качестве имени верховного божества. Именем Бога клялись так же, как и именем Перуна или Велеса, то есть Бог был образом реального Верховного Божества. Слово «Бог» входило также составной частью в имена других славянских божеств — Стрибог, Чернобог, Дажьбог и т. д.

Верховный бог славян-язычников также звался Дый, что связывает его с именем древнеарийского божества небесного сияния Дьяуса и с культами Зевса, Юпитера (Дьяус-питер), Диелы, Диеваса, а также с латинским названием Бога — Деус. Использование языческого наименования Бога в христианстве европейских народов было не просто результатом внешнего «смешения», но признанием глубинного родства христианского Бога и индоевропейских природных божеств как выразителей единого откровения трансцендентными, либо имманентными средствами. Христианство же как мировая религия и должно было ассимилировать местные языческие культы, религии и мистерии. Оно объединило их в качестве общего знаменателя в мистерии смерти и возрождения Христа, искупления и жертвы, посвящения и таинства. Этот процесс унификации и ассимиляции был возможен в рамках «христианизации» мифа и язычества, путем перевода всех древних религиозных форм, действий, обрядов и понятий на язык истинного откровения.

Не была в этом смысле исключением и Россия, где собственное язычество смешивалось не только с принятым из Византии христианством, но и с античной мифологией. Двоеверие сопровождало сам факт принятия христианства на Руси. А. Н. Афанасьев описывает возникновение на Руси двоеверия следующим образом: «Хотя народ и принял христианство, но уставы и предания предков не вдруг утратили для него свою обаятельную силу; втайне еще продолжали жить старые верования и соблюдаться старые обряды»[17]. Афанасьев объясняет это тем, что «при всеобщей грубости нравов и отсутствии образовательных начал, предки наши и не в состоянии были возвыситься до восприятия христианства во всей его чистоте; мысль их, опутанная сетью мифологических представлений, на всякое новое приобретение налагала свои обманчивые краски и во всяком новом образе силилась угадывать уже знакомые черты»[18]. Далее он приходит к выводу: «Старинные моралисты называли наших предков людьми двоеверными, и нельзя не признаться, что эпитет этот верно и метко обозначал самую существенную сторону их нравственного характера»[19].

Мифолог открывает здесь одну важную особенность: природная религия не просто смешивается с религией истинного откровения, но христианство оказывается поглощено и адаптировано язычеством. Ученый полагал, что христианская религия, будучи только что принята славянами-язычниками, зачастую воспринималось в форме уже сложившейся мифологической образности. Народные песни, обряды, героический эпос, сказки, предания обращались к христианской религии в поисках новых представлений и тем. При этом «новые христианские черты, налагаемые на старое давно созданное содержание, должны были подчиняться требованиям народной фантазии и согласоваться с преданиями и поверьями, уцелевшими от эпохи доисторической»[20]. На этом пересечении христианского и языческого возникают легенды — особый жанр русского народного творчества, продукт двоеверия, где библейские образы входят в языческий миф и встают на место древних богов. Например, легенда о том, как апостолы пробыли у прекрасного колодца три минуты, а в мире людей прошло три года[21], — это явный осколок полярного мифа о сутках, которые длятся целый год (полгода день и полгода — ночь).

Раскрывая механизмы того, как христианское священное предание было вынуждено «подчиняться» древней мифологии и народной фантазии, мифологи открыли один из основных культурологических законов — адаптацию, когда новое и неизвестное объясняется и осваивается через уже известное. Очень часто не новое побеждает старое и сменяет его, а старое упрощает новое и адаптирует его под себя. Происходит не смена, не прогресс, а взаимное приспосабливание старого и нового друг к другу. Это возможно в ситуации, когда народ решает, что новое может быть принято, так как оно не противоречит в своих мистических корнях старому, привычному, испытанному. Такое в истории религий бывало неоднократно. Мифологические культы развиваются от почитания духов природы (на стадии собирательных культур) к небесным и солнечным богам (на стадии охотничьих культур) и далее — к поклонению богу-громовержцу (на стадии земледельческих культур и возникновения государства). При этом последние два культа явно связаны с властью двух высших каст — жрецов и воинов, а вера в духов сохраняется у представителей третьей касты. Каждый новый культ не отменяет прежний, а впитывает его в себя: мифы о боге солнца, убивающем демона холода, переходят к громовержцу, убивающему змея или демона тучи.

В силу этого мифологии присущ принцип полистадиальности. Шеллинг так характеризовал его: «Мифологическое сознание в более позднем моменте постоянно удерживает более ранние»[22]. Так и славянская мифология к моменту принятия христианства была полистадиальной и включала в себя веру в домовых, леших, водяных (духи), Сварога и Дажьбога (небесные и солнечные боги) и культ верховного на тот момент бога Перуна (громовержец и покровитель князя). После принятия христианства принцип полистадиальности и адаптации продолжал действовать и лег в основу двоеверия. Двоеверие — это одно из проявлений действия принципа полистадиальности мифа. Христианство даже сознательно приняло в себя разработанную образность и обрядную сторону язычества. В то же время языческие жрецы, адаптируя христианство, скрыли в нем вечные космические истины и откровения природы (жрецы ничего не адаптировали, поскольку христианство уже изначально несло в себе эти вечные космические истины, которые естественным образом совпали с древним наследием народов – примеч. Breanainn).

Язычество есть космический культ бога в природе. Оно помещает богов внутрь природы, рассматривает природные объекты как прямые проявления божества. Этим оно приближает богов к простому человеку, который находит в них опору в повседневной жизни. Отсюда — столь стойкая в народе вера в духов природы и очага. Поэтому язычество сохраняется и после принятия христианства. Оно заполняет места, не занятые новой религией, — прежде всего сферу космоса и взаимоотношений человека и природы. Такой пантеистический культ невозможен в христианстве (автор ошибается, даже апостол Павел выражал сугубо пантеистическую идею в словах "Бог есть всё во всем"… подобные мысли имеются также в гностических текстах – примеч. Breanainn). Нельзя было полностью отказаться от язычества еще и потому, что сам язык славян был полон мифологических образов, уподоблений, метафор. Отказ от язычества и его образной системы означал бы отказ от самого родного языка, что не представлялось возможным.

Все серьезные ученые и специалисты, занимавшиеся изучением русского фольклора, подтверждают факт двоеверия. Так, писатель Н. С. Лесков в очерке «Русские демономаны» прямо пишет, что «мы до сих пор не можем расстаться... с двоеверием», видя в этом негативную, но существенную сторону современной ему религиозной жизни[23]. Ученые отмечают, что язычество лишь медленно и постепенно вытеснялось христианством, зачастую смешиваясь с ним и сохраняясь в народных обычаях, праздниках, песнях и религиозных сектах до наших дней. Мифолог А. С. Фаминцын утверждал: «Христианство, несмотря на почти тысячелетний (местами же еще более продолжительный) период своего господствования в славянских землях, не в состоянии было заглушить в народе древние, языческие верования, — слишком крепка сила живущих в нем языческих преданий, слишком жива в нем сила воображения, чтобы он, сохранив и по сие время главные черты древнего земледельчески-пастушеского быта своего, — мог отрешиться вполне от древних верований, веками унаследованных им от праотцов»[24]. Русский крестьянин видел не противоречие между христианством и язычеством, а стремился к их синтезу.

При этом, как считает Фаминцын, «происходили самые пестрые смешения воззрений языческих с христианскими. Естественное при таких обстоятельствах существование двоеверия подтверждается историческими свидетельствовами»[25]. Двоеверие — это и параллельное существование языческих и христианских культов (праздники в честь языческих богов и в честь Христа), а зачастую и их слияние (переход языческих культов на христианских святых). Этнограф С. В. Максимов в книге «Нечистая, неведомая и крестная сила» описал большое количество обрядов и обычаев, «в которых христианская вера как бы переплетается с языческим суеверием»[26]. Своей целью ученый ставит установление всех признаков «того двоеверия, которое, как ржавчина, насквозь проело христианские обряды наших крестьян»[27].

Христианский философ Г. П. Федотов отмечал различие между русской простонародной религиозностью и православием, поскольку «русская религиозность таит в себе и неправославные пласты, раскрывающиеся в сектантстве, а еще глубже под ними — пласты языческие, причудливо переплетенные с народной верой»[28]. Выдающийся русский филолог А. Н. Веселовский признает существование двоеверия, «т. е. собственно мифологии еще языческой, продолжающей жить под покровом христианской легенды, которую она изменила до неузнаваемости и в ней проводит свои собственные поверья, свою символику»[29]. Религиозная жизнь двоится: христианство живет рядом с язычеством, которое может существовать самостоятельно, а может и принимать в себя христианство, адаптировать его.

Языческие основы образов и сюжетов древних былин признавались митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Иоанном (точнее К. Душеновым, который писал книги за него – примеч. Breanainn): «Первые былины были сложены, вероятно, еще до крещения Руси и носили черты очень древнего языческого эпоса, хотя в последующем в достаточной мере "христианизировались"»[30]. В таких былинах сильны элементы религиозных культов дохристианской Европы. В них мифологический аспект (битва героя со змеем) помогает раскрытию христианского смысла (совершение подвига самопожертвования). Мифологическое в былинах становится образным выражением христианского смысла. Эта особенность сохраняется и в былинах позднего происхождения: «Порой языческое влияние чувствуется и в былинах более позднего происхождения, а точнее говоря, — там, где в дохристианские сюжеты народная фантазия внесла действия своих любимых героев позднего времени»[31]. Митрополит Иоанн (К. Душенов) описывает здесь два важных процесса: «христианизацию» языческих сюжетов и образов и вхождение христианских героев, подвижников в языческое предание (аналогично тому, как это происходило и в Кельтской Церкви – примеч. Breanainn). При этом, конечно, художественный, мифологический, былинный образ подчинен христианскому его значению. В обоих случаях (переход языческого в христианское или вхождение христианского в языческое) возникает такое явление, как двоеверие.

Стоит отметить и мнение русского религиозного философа Н. А. Бердяева, считавшего, что двоеверие есть ярчайшая черта русского национального самосознания: «Два противоположных начала легли в основу формирования русской души: природная, языческая дионисийская стихия и аскетически-монашеское православие»[32]. Русская душа предстает здесь как стихийная язычница и аскетическая христианка. «То, что называли у нас двоеверием, — продолжает философ, — т. е. соединение православной веры с языческой мифологией и народной поэзией, объясняет многие противоречия в русском народе. В русской стихии всегда сохранялся и сохраняется и доныне дионисийский экстатический элемент»[33]. Русский человек душой христианин, а природой — язычник. Двоеверие — это двоемирие, слияние двух измерений в одно, жизнь в двух мирах, в двух мистических измерениях. Поскольку само появление наций совпало и прямо связано с зарождением язычества (как результат Вавилонского столпотворения) (это так только в понимании евреев – примеч. Breanainn), то язычество, пусть и в форме двоеверия, будет определять развитие национального самосознания (в русском православии национальное самосознание было подменено теорией "Третьего Рима" и по сути было поглощено византинизмом и грекофильством… русский народ в результате утратил свою самобытность, став проводником греческих учений, догматики и политтехнологий, полностью перенеся их на русскую почву и подменив ими исконно русское, т. е. языческое… в этом смысле сами греки вели себя иначе, включив в своё богословие античное наследие, в то время как славянам было предписано своё наследие уничтожить и забыть – примеч. Breanann).

Что бы мы там ни хотели видеть, но реальность всегда сложнее и глубже, и факт двоеверия русского народа, доказанный учеными XIX века, нельзя, да и опасно игнорировать. Как луна не создает сама свет, а лишь отражает свет солнца, но всё же является носителем и передатчиком этого света, пусть и ослабленного, так и язычество, не являясь истинным откровением, не является и ложью. Оно несет в себе отблеск истины — пусть искаженной и ослабленной, но все же вполне реальной и различимой. Примирение язычества и христианства происходит в двоеверии и потому, что русский человек (и не только русский – примеч. Breanainn) склонен к преодолению оппозиций слитностью, но еще и потому, что в самих этих полюсах скрывается основание к совпадению. Язычество есть опосредованное откровение Логоса в природе. Христианство же есть непосредственное откровение Логоса в человеке и Богочеловеке — Христе.

Совпадение язычества и христианства (двоеверие) заключается в их конечном метафизическом единстве: обе формы религии являются продуктом нисхождения в наш мир Логоса. Только в одном случае это происходит через космическое объекты, а в другом — через Христа. Но так как обе формы религии, благодаря содержащемуся в них откровению, действительные, положительные и реальные, то они и сливаются, происходит их примирение и взаимопроникновение. Этот вывод, вызывающий сомнения как у христианских, так и у языческих фундаменталистов, абсолютно достоверен и с точки зрения науки, и с позиций мистики, и с позиций реального положения дел в культуре, религии и самосознании русского народа.

Не желая знать, что элементы язычества сильны и сегодня, закрывая на это глаза, современные фанатики лишь губят всё дело. Не признавая факта сохранения язычества в христианской культуре, они оказываются не способны воздействовать на это явление и дают ему возможность развиваться самостоятельно и зачастую в самых уродливых видах. Признав же, что язычество не умерло, что за тысячу лет существования христианства на Руси оно продолжает развиваться даже в открытой форме, что двоеверие давно уже стало элементом русского национального самосознания, мы сможем не только правильно осознать ситуацию, но и воздействовать на неё. С другой стороны, и это видно на примере творчества Лескова, Достоевского, Фета, Короленко, Мельникова (Печерского), Мамлеева, Орлова и многих других писателей и поэтов, именно древняя мифологическая образность, проникая в нашу литературу и искусство, делает их духовно глубокими, многомерными, подлинно художественными шедеврами.

Причина двоеверия, конечно, не в том, что новая религия (христианство) использует культы старой или искажается традиционной верой (язычество). Подлинная причина двоеверия на самом деле заключается не в этом заимствовании или влиянии, а в мистическом совпадении. Христианство и язычество имеют в своей основе священное сказание (миф), которое некогда, до Вавилонского разделения, было единым и верным и которое несет в себе божественный Логос. Об этом говорит общность и даже одинаковость сюжетов Библии и мировой мифологии. Эта схожесть языческого и христианского ярко прослеживается в религиозной реформе, которую киевский князь Владимир Святославич пытался осуществить в 980 году. Будущий святой равноапостольный князь Владимир вошел в историю первоначально как величайший реформатор языческой веры, превративший её в упорядоченный государственный культ во главе с Перуном. Академик Б. А. Рыбаков находил прямые совпадения между языческим пантеоном князя Владимира и христианской Троицей: Стрибог или Сварог соответствовал Богу-Отцу, Дажьбог — Богу-Сыну, Семаргл — Духу Святому, а Макошь — Богородице[34]. Такое совпадение представляется не сознательной спекуляцией языческих жрецов, а мистическим параллелизмом между природным и истинным откровением.

Христианские и языческие мифы часто схожи именно по той причине, что они оказываются проявлениями в нашем мире одного и того же, единого божественного Логоса, но отличаются разной степенью Его проявленности, открытости или затемненности. Языческая и христианская мифология отличается не тем, что она несет или не несет в себе божественную истину, а только степенью ее проявленности или искаженности. Христианская мифология такую истину представляет в чистом виде непосредственного откровения, а языческая выражает ее сквозь призму природных и космических циклов. Если влияние или заимствование христианством из язычества и происходит, то оно лишь вторично и возможно только потому, что в основе обеих форм религии лежит общая изначальная Традиция и трансцендентная истина, Логос. Заимствование, как известно, возможно лишь тогда, когда принимающая, заимствующая сторона несет в себе потенцию и испытывает необходимое влечение в сторону к отдающему. В реальности же это заимствование происходит не в силу бедности берущей и развитости отдающей стороны, а в силу обоюдного желания обрести и ярче осветить общую сакральную истину (и потому, что Евангелие вообще не было предназначено для восприятие вне контекста и без учета древней религиозной традиции народов, восходящей к единой полярной проторелигии, откуда и само учение Христа берет начало, поскольку сохраняет её важнейшие символы, обрядность и сакральный календарь – примеч. Breanainn).

Двоеверие опирается на неразрывное сочетание имманентного космизма языческих мифов и трансцендентного абсолютизма христианской религии. Оказалось, что одно без другого не может существовать, и даже в изначальном язычестве всегда скрывается трансцендентное откровение, а в христианстве виден космический циклизм (в том-то и дело, что постоянное противопоставление автором язычества и христианства как чего-то низкоматериального к высокодуховному в их отношении к космосу некорректно – примеч. Breanainn). Чувство принадлежности к двум мирам — вот материя двоеверия. Единство и борьба противоположностей (христианства и язычества) порождает двоеверное переживание двуипостасного (трансцендентного и имманентного) мира в его единстве и динамичности. Двоеверие определяет личностный миф человека: встреча христианского с языческим ранит его душу, делает его жизнь трагической, а миросозерцание многополюсным и ищущим. Примирение этих кажущихся противоположными форм религии, их синтез приводит к катарсису. Душа, сочетая в себе языческий экстаз и христианский аскетизм, ищет стабильности в их объединении и примирении — в двоеверии, где природно-стихийное сосуществует с запредельным и обосновывает его (экстатизм и аскетизм сопровождали многие языческие культы, они были характерны и для египетских "подвижников Сераписа", и для махасидхов Индии, и для митраистов, и для буддийских монахов… совершенно непонятно, почему автор постоянно упирает на то, что аскетизм – чисто христианская практика… – примеч. Breanainn).

Во взаимодействии христианского и языческого раскрывается тайна не только национального характера, но и человеческой души, совмещающей сверхсознание, сознание и подсознание. Христианство, устанавливая свой великий закон любви, подавляет низменные человеческие инстинкты, но не уничтожает их. В лучшем случае энергия загнанных и запертых в бессознательном инстинктов перераспределяется на духовное подвижничество и героизм (смирение, аскетизм, просветление и самопреодоление). Однако такой путь — для избранных, единиц. Трагедия христианства в том, что оно не предложило средств для перераспределения и переработки энергии подавленных инстинктов простого большинства средних людей. В средние века эта энергия еще могла находить выход в религиозных войнах, крестовых походах и массовых религиозных действах — мистериях, граничащих с народными культами и психозами (тарантизм). Но вскоре и этот путь был перекрыт. Накапливающаяся негативная энергия подавленных инстинктов стала выплескиваться уже против самого христианства, и некоторое время церкви удавалось бороться с эксцессами средствами инквизиции. Позднее этот бунт вышел из-под контроля и в мягкой форме воплотился в протестантизме, расколе, сектантстве, а в жесткой — в атеизме, социализме, сатанизме и неоязычестве.

Христианство в своем гордом игнорировании человеческого естества, человеческих инстинктов и энергии бессознательного прямо ответственно за сатанизм, социализм и атеизм (не христианство как таковое, а иудеохристианство! – примеч. Breanainn). Оно не предложило человеку никакого средства для избавления от негативной энергии вытесненных инстинктов кроме поста, аскетизма, самобичевания, умерщвления плоти. Однако всё это были негативные по сути решения, неприемлемые для простого человека. Именно в этом следует искать основы двоеверия и неоязычества в современном мире, когда человек находит в язычестве то, чего он не находит в христианстве, — способ снятия негативного напряжения и избавления от деструктивных энергий.

Двоеверие даже необходимо простому человеку. Дело в том, что его энергия находит выход в языческих праздниках, карнавалах, в экстазе. В противном случае негативная энергия будет направлена на получение удовольствия через убийство, насилие, асоциальное поведение. Лучше дать человеку возможность разрядить и выплеснуть энергию в экстатичном карнавале, чем получить нацию закомплексованных маньяков-насильников, убивающих своих детей, родителей или соседей только по подозрению, что они — колдуны и сатанисты (или враги народа, как при большевизме, которое и стало прямым следствием развития православного иудохристианства на Руси – примеч. Breanainn). Лучше экстаз, чем преступление. Христианской церкви даже выгодно допустить элементы двоеверия, так как после праздника человек идет в церковь, а после убийства — почти никогда (потому что идет в тюрьму – примеч. Breanainn).

Агрессивная «ортодоксальность», фундаментализм в нашем мире приводит только к насилию, к религиозным войнам, к непониманию ближнего, к утверждению чувства собственного превосходства над «неверными» (также имеет место и обратная тенденция: склонность к рабству у всех, космополитизм, низкопоклонство перед властями, ложное смирение перед злом и т. д. – примеч. Breanainn). Напротив, нормальное состояние психики должно опираться на синкретичности, слияние противоположностей. В нормальном человеческом сознании полярности примиряются и синтезируются (а в ненормальном выливаются в шизофрению – примеч. Breanainn). Г. Сузо отмечал: «Скажу тебе более: если человек не в состоянии две противоположности, то есть две противоположные друг другу вещи, мыслить как единое целое, то такой человек не может верно и безошибочно говорить об этих вещах»[35]. Противоположности едины и сливаются в Боге. То, что Бог един в трех лицах, и есть основа всеобщего принципа синкретизма, всеединства различных исторических религиозных форм (даже в этом случае православные иудеохристианские богословы отказались от этой монотеистической идеи, предложив вместо "трех лиц (проявлений)" формулу "трех ипостасей (личностей)", приведшую фактически к политеизму-троебожию, в чем римо-католическая церковь всегда обвиняла (и справедливо!) восточную – примеч. Breanainn).

Быстрота и относительная бескровность принятия европейскими народами христианства является неоспоримым историческим фактом, с которым согласны все исследователи[36]. Однако причину этого следует искать не в легкости смены язычества христианством, а в легкости принятия новой веры, основанной на её мистической близости к старой, на их сходстве и зачастую — в слиянии двух форм религии. Это слияние основывалось на непротиворечии основных догматов язычества и христианства, на общности ритуальной стороны и на конечном единстве откровения. И. И. Срезневский, например, утверждал, что именно изначальный монотеизм помог славянам-язычникам, «не по насилию принимавшим христианство»[37]. Академик Рыбаков отмечает: «При ознакомлении с литературными произведениями, прикладным искусством мы не ощущаем резкого перелома в существе религиозных представлений. Менялась (иногда очень существенно) форма, а содержание оставалось близким к прежнему»[38]. Христианство было принято с такой легкостью потому, что оно не противоречило язычеству индоевропейских народов, а сливалось с ним. Причина такого слияния, двоеверия заключалась в том, что в своей сущности новая религия откровения мало чем отличалась от традиционного языческого культа бога в природе. Язычество, как уже отмечалось, было по своему происхождению всего лишь более или менее забытым, затемненным изначальным откровением.

Не существует простого противоречия арийского язычества и христианства, ведь именно арийские языческие народы приняли христианство. Духовность, метафизичность, направленность в трансцендентное арийских народов более соответствовало откровению Христа, чем религия Ветхого Завета. Индоевропейское язычество и христианство созвучны, сливаются, а не противостоят. Этот процесс и лежит в основе двоеверия. Трансцендентная направленность язычества (в «Упанишадах», например) и созвучность древней религии арийцев христианству напрямую связана с происхождением арийского племени и их религии на землях счастливой полярной прародины (Туле, Тулан, Трипура, Арйана Ваэджо и т. д.). Собственно, это вполне закономерно: арии (досл. «благородные»[39]) — дети Иафета и, согласно принципам минората, потомки Сима и Хама занимают подчиненное положение. Богоносность ариев и привела их к принятию Христа как своего Бога.

С момента принятия христианства у всех арийских народов происходил процесс взаимной адаптации старой племенной и новой вселенской религии. При этом наряду со слиянием и адаптацией имели место и случаи рецидивов, когда поклонение языческим богам возвращалось, а христианство предавалось гонению. Пример императора Юлиана Отступника хорошо известен (который был, ко всему прочему, юдофилом – примеч. Breanainn)[40]. Однако в подлинном историческом смысле это противостояние связано не с различностью или противоположностью двух форм религии, а с соперничеством элит, с утратой реальной власти древними жрецами и с утверждением власти христианских священников (многие из которых, кстати, и были бывшими жрецами, магами, друидами – примеч. Breanainn). Прекрасной иллюстрацией такого соперничества, не имеющего, на самом деле, ничего общего с религией и Традицией, является история принятия христианства на Руси.

На протяжении четырех веков после принятия христианства в России было несколько случаев возврата к язычеству, инспирированных жрецами, продолжавшими тайно поклоняться древним богам. Так, в 60-70-х годах XI века в Новгороде все жители перешли на сторону языческих волхвов (точнее, одного волхва – примеч. Breanainn). Христианские храмы были разрушены, а на их месте установлены языческие идолы (это откровенная выдумка, взятая автором из каких-то ненадежных источников – примеч. Breanainn). В Киеве в 1071 году появился жрец, пытавшийся восстановить языческий пантеон князя Владимира. В это же время происходит усиление влияния волхвов в Ростовской земле (интересно, что все события о некоем сопротивлении волхвов, в летописях относятся к одному и тому же году – 1071 (везде – в Новгороде, под Ярославлем, в Ростове и Киеве – появляется некий волхв или волхвы, которые начинают соблазнять народ; даже кончину Леонтия Ростовского, якобы убитого язычниками, отнесли к 1070 г.… явно имел место церковный политзаказ, как будто кто-то под копирку переносил одно событие сразу во много мест – примеч. Breanainn).

Позднее, во второй половине XII века, наблюдается возрождение язычества в городах, в княжеских и боярских кругах. Оно связано с острым недовольством князей и бояр усилением не только духовной, но и светской власти монастырей и иерархов церкви. В это время происходит возврат к солярным культам Дажьбога и Хорса как природно-космической альтернативы Христу. Этот процесс получил отражение в повести «Слово о полку Игореве» — подлинной апологии язычества. Последний случай отмечен в 20-х годах XIII века. В 1227 году в Новгороде появились волхвы и ведуны, открыто проповедовавшие язычество и привлекшие на свою сторону много людей (т. е. волхвов христиане не трогали более двух столетий… они как были, так и оставались на Руси после крещения, а это говорит о том, что в то время преобладало двоеверие, которое завершилось с татаро-монгольским нашествием – примеч. Breanainn). Им покровительствовал даже сам князь Ярослав Всеволодович. Но, несмотря на это, они были арестованы и сожжены православными священниками. Однако такие эксцессы были единичными и связаны на самом деле с борьбой правящих элит за власть, за влияние и деньги.

К XIII веку и в городе и в деревне складывается своеобразное двоеверие, равновесие двух форм религии. Крестьяне, числясь крещеными, открыто продолжали придерживаться языческих ритуалов и участвовать в праздниках. Городские верхи, аристократия, княжеско-боярские круги, приняв все внешние проявления и форму христианства, устраивали игрища, карнавалы с музыкой гусляров и пением гонимых церковью скоморохов. Историческая правда заключается в том, что в сознании народа древнее язычество сосуществовало с новой христианской религией. Зачастую это было язычество в открытой форме. Двоеверие — это параллельное сосуществование двух форм религии при их взаимовлиянии и даже слиянии, а не противоречии и борьбе. Иначе крестьяне были бы наделены совершенно раздвоенным, шизофреническим сознанием. Двоеверие — это очищение язычества христианством и их встреча, яркая черта русского национального самосознания, которую невозможно преодолеть.

Не подлежит сомнению, что легкое, быстрое принятие европейскими народами христианства вызвано прежде всего глубинным соответствием учения Христа языческой мифологии и мистики ариев. Языческие культы изначально были трансцендентными, потенциально ожидали Сына и знали о Логосе, пусть и затемненно. Свет Христов светит не только христианам, но незримо освещает и нехристианские народы — как до, так и после рождения Христа. Многое, что было открыто языческими народами за века до исторического Христа, было близко к Его откровению по смыслу, по духу, по слову.

Причина этого в том, что арийские народы незримо, неосознанно вдохновлялись истиной Божьей, ибо «всякий любящий рожден от Бога и знает Бога» (1 Ин. 4:7). Но и всякий любящий Слово (филолог) уже знает Слово.

Язычество зачастую — это не только утраченная истина, но и неизреченная истина, то есть воспринятая, но неосознанная из-за незнания подлинного источника откровения — Бога. Ключевой процесс двоеверия и необходимость двоеверия — в возвращении к изначальному чистому откровению. Это возвращение к примордиальной Традиции, утраченной, искаженной, неосознанной или нераскрытой. Здесь происходит свершение христианства как вселенской религии, дарованной языческим народам во исполнение их древней веры.

Однако при этом возникает вопрос о современном существовании язычества в христианских странах. Такое явление называется «неоязычество». Теоретик неоязычества А. де Бенуа отталкивается от верного тезиса, что «язычество никогда не умирало»[41]. Двоеверие перебрасывает мостик к неоязычеству. Солнечный героический культ не перестал существовать и вдохновлять умы европейцев на протяжении всех последних двух тысяч лет. В наше время языческие мифы и культы продолжают жить в бессознательном и часто проявляются в творчестве художников, писателей, поэтов и философов. Именно в дохристианской древности художники и писатели продолжают находить источник вдохновения. В качестве примера можно представить картины известного российского художника К. Васильева.

Проявление язычества может быть обнаружено в культе «звезд эстрады», в моде на эзотеризм и даже в экологическом радикализме «зеленых». В политической сфере плюрализм может быть истолкован как далекое отражение языческого политеизма (а точнее как отражении форм античной демократии – примеч. Breanainn). «Насущность язычества, таким образом, — делает вывод де Бенуа, — не подлежит сомнению»[42]. Однако возрождение язычества в уродливых и примитивных формах, в виде замкнутых тоталитарных сект или экстремистских политических течений представляется опасным и крайне вредным делом. В таком неоязычестве можно увидеть лишь одну из черт гибели культуры, результат вырождения и духовной неполноценности современной европейской цивилизации.

Подлинное неоязычество не должно быть простым «возвратом в прошлое». Миф обращен не в прошлое, а в будущее. Неоязычество открывает не прошлое в мифе, а то в мифе, что преодолевает время, обращается к настоящему и закладывает ориентиры или указывает цели будущего. Бенуа говорит «не о возвращении, о об обращении к язычеству»[43]. Он видит необходимость не в возращении к язычеству, а о возвращении язычества. Таким образом, современное неоязычество видится философу не регрессом. Оно предстает сознательным выбором более гармоничного, более мощного и подлинного будущего. Этот выбор открывает в неопределенном будущем то вечное, что было открыто индоевропейцам в момент их создания, — изначальную Традицию и миф.

Это не означает, разумеется, возведения алтарей или храмов Аполлону или Перуну. Такая форма неоязычества представляется ужасающей культурной аномалией, признаком упадка религиозности. «Новое язычество, — пишет де Бенуа, — должно быть по-настоящему новым. Преодоление христианства требует одновременно ре-актуализации "прошлого" и освоения "будущего"»[44]. Невозможно «отменить» христианство, которое уже стало частью нашего прошлого, достоянием традиции и фактом настоящего, но оно может быть «преодолено». Возврат к предыдущей форме религии (к древнему язычеству) неосуществим, так как она уже полностью утрачена. Неоязычество должно просто «вновь представить языческую систему ценностей»[45]. Это должно быть не возвращение культа бога солнца, а возрождение тех героических и аристократических ценностей, на которых он был основан. Неоязычество — это возвращение ценностей, а не культов. Неоязычество — это формирование особого внутреннего мира, особой формы восприятия космоса, мифологического сознания, построенного на сакральных ценностях, явленных в языческих мифах и в Традиции.

Неоязычество не лишает мир Бога или священного, но, напротив, открывает священное и Бога в иной образной системе. Неоязычество переживает священное и Бога как явленность и явность. Оно основано на идее священного, сакрализует бытие, пронизывает космос энергией сакрального и возвышает этот мир до Бога. Священное, пронизывающее мир, — это и есть главная идея язычества, основа языческого мировоззрения. Этот вопрос решается в том смысле, что Бог проявляет Себя в мире и через мир, пронизывает его сакральной энергией, представляя особое измерение мира. Бог, разумеется, не есть мир, не ограничен миром, но в мире нет ничего, что было бы вне Бога. Мир не противопоставлен Богу, а проникнут Им как сакральной энергией и мифологическим откровением.

Полемически заостряя мысль, де Бенуа подводит итог рассуждениям в следующем выводе: «Мы хотим противопоставить Веру Закону, миф Логосу, невинность становления виновности твари, законность воли к власти прославлению рабства и унижения, автономию человека его зависимости, волю чистому разуму, жизнь её проблемам, образ понятию, место изгнанию, желание истории концу истории, волю, которая преображается в да миру, отрицанию и отказу»[46]. Эти резкие слова как раз и связаны с тем, что в нашем мире христианство и язычество ошибочно противопоставляются. При этом христианство без язычества утрачивает свою реальность, а язычество без христианства — свою истинность. Процесс становления неоязычества выливается в политические формы и вообще-то не имеет ничего общего с подлинным религиозным процессом. В реальности же мы видим постоянное пересечение и слияние двух форм религии (языческую и христианскую) ради восстановления изначально данной и утраченной Традиции.

[1] Бенуа А., де. Как можно быть язычником. М., 2004. С. 204—205.

[2] Тайлор Э. Б. Первобытная культура. М., 1989. С. 272.

[3] Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1998. С. 363.

[4] Там же. С. 376.

[5] Там же.

[6] Там же. С. 378.

[7] Бейли Г. Потерянный язык символов. М., 1996. С. 134.

[8] Шеллинг Ф. Сочинения. М., 1998. С. 1308.

[9] Буслаев Ф. И. Народный эпос и мифология. М. 2003. С. 309.

[10] Элиаде М. Аспекты мифа. М., 1995. С. 173.

[11] Элиаде М. Указ. соч. С. 171—172.

[12] Элиаде М. История веры и религиозных идей. В 3-х тт. Т. 3. М. 2002, С. 202.

[13] Там же.

[14] Крик Э. Преодоление идеализма. М. 2004, С. 91.

[15] Бенуа А, де. Указ. соч. С. 198.

[16] Словарь церковно-славянского и русского языка. Т. 1. СПб., 1847. С. 72.

[17] Афанасьев А.Н. Поэтические воззрения славян на природу. В 3-х т. Т. 3. М., 1994. С. 600.

[18] Там же.

[19] Там же. С. 601.

[20] Там же. Т. 1. С. 55.

[21] Афанасьев А.Н. Народные русские легенды. Казань, 1914. С. 35—36,40—41.

[22] Шеллинг Ф. Философия откровения. В 2-х т. Т. 1. СПб., 2000. С. 566.

[23] Лесков Н.С. Русские демономаны. Повести и рассказы. СПб., 1994. С. 293.

[24] Фаминцын А.С. Божества древних славян. СПб., 1995. С. 152.

[25] Там же. С. 154.

[26] Максимов С.В. Литературные путешествия. М., 1989. С. 271.

[27] Там же. С. 273.

[28] Федотов Г.П. Стихи духовные. (Русская народная вера по духовным стихам). М., 1991. С. 11.

[29] Веселовский А.Н. Миф и символ // Русский фольклор. Т. XIX. Вопросы теории фольклора. Л., 1979. С. 191.

[30] Митрополит Иоанн [Душенов К.]. Самодержавие духа. Очерки русского самосознания. СПб., 1994. С. 37.

[31] Там же. С. 37—38.

[32] Бердяев Н.А. Русская идея // О России и русской философской культуре. Сборник. М., 1990. С. 44.

[33] Там же. С. 47.

[34] Рыбаков Б.А. Язычество древней Руси. М., 1987. С. 446, 769.

[35] Сузо Г. Книга Истины. Книга Любви. СПб., 2003. С. 94.

[36] Degalli F. Historia de la Iglesia. Buenos Aires, 1963. P. 108—116.

[37] Срезневский И.И. Исследования о языческом богослужении древних славян. СПб., 1848. С. 2.

[38] Рыбаков Б.А. Указ. соч. С. 559.

[39] Лелеков Л. А. Термин «арья» в древнеиндийской и древнеиранской традициях // Древняя Индия. Историко-культурные связи. Сборник статей. М., 1982. С.149—150.

[40] Degalli F. Op. cit. P. 67—68.

[41] Бенуа А., де. Указ. соч. С. 11.

[42] Там же. С. 17.

[43] Там же. С. 21.

[44] Там же. С. 200.

[45] Там же. С. 201.

[46] Там же. С. 239.