Проект © НОРДИЧЕСКОЕ ХРИСТИАНСТВО

Н. Г. Богданов

ВОРОВСКОЙ  ПАТРИАРХ

(Роль основателя династии в русской смуте)

«Смутой Россия обязана Романовым». Эта фраза режет ухо современному русскому православному читателю, поскольку «РОМАНОВЫ» ассоциируются в его сознании с чем-то благородным, героическим, жертвенным. А между тем слова историка А. М. Иванова припечатывают к позорному столбу влиятельнейшую и многочисленную боярскую фамилию, пребывавшую долгие годы на первых ролях в государстве и оказывавшую значительное влияние на общественно-политическую жизнь страны в течение чуть ли ни целого века, начиная с того момента, когда Анастасия Романовна из рода из Захарьиных-Юрьевых-Романовых стала в 1547 г. женой Ивана Грозного. Этот же «Кошкин род» дал Руси в 1613 г. новую династию, правившую державой более трёхсот лет.

Чтобы понять значение выписанного выше афоризма, необходимо знать – что такое Смута! Уверен: теперешнее поколение имеет весьма отдалённое представление о том времени и о тех событиях. А они были грандиозными – в смысле огромных потерь и губительных поражений, пришедшихся на долю России и её народа. Объяснять подробно, что это была за эпоха и скольких средств стоил этот ХАОС нашему Отечеству, теперь нет возможности, ибо тема статьи – другая. Но, думается, довольно точное представление о событиях начала XVII в. даст их сопоставление с делами и потрясениями нынешними, переживаемыми русским народом в конце XX века. То, что мы называем «перестройкой», «реформой», «демократией», та чудовищная катастрофа, постигшая нашу Родину в 1985-2000 гг., есть чуть ли ни зеркальное, подробнейшее (в большом и малом) повторение тех смутных процессов, возраст которых почти четыреста лет, с учётом, естественно, масштабов страны, её промышленного потенциала и т.п. Недаром историки, рассказывая об окончании Смуты, не находили других слов, кроме как «Чудо». Именно оно, по мнению Карамзина, спасло Россию от полной гибели, от небытия. Если мы всмотримся в сегодняшние дьявольские «процессы», то, положа руку на сердце, признаемся: пока не видно никаких реальных путей или средств по выводу ещё недавно мощнейшей державы из глубокой пропасти, в которой она оказалась стараниями, очевидно, теперешних «бояр Романовых». Разве что чудо...

Итак, Романовы заварили ту смутную кашу. Главой клана, состоявшего из пяти братьев, был Фёдор Никитич, племянник первой жены Грозного и двоюродный брат царя Фёдора Иоанновича. «Руководящей роли» старшего Никитича способствовал его характер. Современник, наблюдавший Романова, правда, уже после 1619 г., писал, что «нравом он был опальчив (вспыльчив – Н.Б.) и мнителен, а такой владетельный ('властный – Н.Б.), что сам царь (Михаил Фёдорович – Н.Б.) его боялся. Бояр и всякого чина людей из царского синклита томил заточениями не обратными (пожизненными – Н.Б.) и другими наказаниями... Всеми царски их делами и ратными владел» [4,11]. Можно считать дальним родственником Романовых и несчастного царевича Дмитрия Ивановича, сына последней жены Ивана IV. Этот ребёнок, а точнее его смерть в 1591 г., как мы скоро увидим, и явился поводом для начала смутной политики, поддерживаемой и направляемом умелом рукой врагов Российского государства. С этого момента мы и начинаем рассказ об основателе династии Романовых.

Историки согласны в том, что братья Романовы, в случае смерти бездетного царя Фёдора, были наиболее вероятными претендентами на трон. Не оспаривал этого в течение целых десяти лет (с 1584 по 1594 гг.) и правитель государства Борис Годунов. Именно в эти годы Фёдор Романов сделал выдающуюся карьеру. Он получил чин главного дворцового воеводы (типа министра обороны) и стал одним из трёх главных руководителей ближней царской думы.

В 1591 г. умер царевич Дмитрий. Эта смерть, как показывают исследования Р.Скрынникова, была очень невыгодна для политической карьеры Годунова, хотя именно его нарекли, по крайней мере, косвенным убийцей мальчика. «К моменту смерти царевича, – писал историк, – не исчезла полностью возможность рождения законного наследника в семье Фёдора. Никто не мог точно предсказать – кому достанется трон. Из ближних родственников царя наибольшими шансами обладал не Годунов, ими обладали Романовы». [1, 72]. Таким образом, если бы злодеяние совершил Борис, то он тем самым готовил дорогу к престолу для Романовых. Зачем ему надо было пачкать руки в крови (младенца!) ради других? Кроме того, через год после гибели царевича у царя Фёдора и царицы Ирины родилась дочь Феодосия. Правитель не мог не знать от своей сестры (супруги царя) как у них с мужем обстоят дела с будущим наследником. И, тем не менее, хотя следственная комиссия по свежим следам, а затем и историческая наука, установила причину смерти Дмитрия как несчастный случай, раздались обвинения в адрес Бориса в преднамеренном убийстве сына Грозного. Слух распустили братья опальной царицы Марфы – Нагие, дядья Дмитрия. Делали они это, очевидно, в отместку за высылку их семьи и царевича в Углич; кроме того, они заметали следы собственного ужасного преступления – убийство пятнадцати (!) человек в день гибели Дмитрия. За это и за другие грехи Нагие жестоко поплатились через несколько месяцев после угличской драмы. Но Романовы могли быть довольны: как самим фактом смерти потенциального соперника, (хотя родственники первой жены Грозного презирали и даже считали незаконным отпрыска седьмой супруги Ивана Васильевича), так и пущенным слушком о причастности Бориса к тёмному делу. Они – Романовы – оставались единственными и незапятнанными! Так кому же были выгодны смерть мальчика-наследника, а затем и слух, порочащий Годунова? Нагие исчезли с политического горизонта, Романовы же остались в силе. А если всё-таки существовал убийца царевича, то он обязательно попал в число тех «пятнадцати» убитых – опасных свидетелей убирают быстро.

Подлый слух о «вине» Бориса тут же заглох, но ему суждено было воскреснуть вскоре и перевернуть Россию вверх дном. Тонкость заключалась только в том, чтобы вовремя пустить его в ход.

В 1598 г. умер царь Фёдор Иоаннович; ещё раньше преставилась его годовалая дочь. Перед Романовыми оставался один Годунов. Но сила и уверенное положение правителя были столь великими и несоизмеримыми (по царской службе) с братьями, что ни о какой борьбе с ним в момент избрания Бориса – причём по всем правилам: Земским собором, освящённым собором во главе с патриархом Иовом и т. д. – не могло быть и речи. Однако имелись другие способы – грязные, испытанные в мировой практике разного рода мерзавцами. С их помощью можно было если не сместить, то хотя бы навредить государю.

Лишь только скончался царь Фёдор, как тут же вспомнили полузабытого царевича Дмитрия, умершего семь лет назад. Слухи были трёх родов: первый, старый, что убил мальчика-то всё-таки Борис – раз стал теперь царём (дорогу чистил); другие два – поновее, что, во-первых, царевич жив и даже готовится со временем занять отцовский трон, и, во-вторых, что Борис убить-то убил Дмитрия, но заготовил себе на всякий случай двойника с тем, чтобы, если самому не удастся сесть на царство, то использовать лжецаревича и по-прежнему править государством, но уже от его имени. Характерная особенность слухов бросалась в глаза: все они чернили Годунова и превозносили Романовых. Так неужели сплетни распространяли какие-то неведомые круги, никак не связанные с Романовыми? Нет, конечно. Призрак Дмитрия оживили люди, близкие к этой фамилии. Или: слухи тиражировали романовские клевреты, с согласия хозяев. И это доказало следствие! Но правитель (без пяти минут царь) мер не принял.

Борис короновался 3 сентября 1598 г. и слухи о воскресшем царевиче затихли сами собой: теперь это грозило наказанием. Никитичи стали ждать удобного случая. Таковой подоспел в 1600 г., когда Борис Фёдорович тяжело заболел. Фёдор Никитич тут же предъявил права на трон. Но Борис неожиданно выздоровел и сурово наказал заговорщиков. Братьев Романовых формально обвинили «в тягчайшем преступлении» – покушении на жизнь царя. Им грозила смерть. Но Годунов поступил иначе: Фёдора постригли в монахи (1600 г.), других отправили в ссылку. Во время болезни государя снова возник слух о «чудесно спасшемся» Дмитрии. Выздоровевшему Борису было 48 лет, и надеяться на новую болезнь или даже на смерть царя было для его противников чистым безумием. В довершении всего Фёдор Романов, непосредственный кандидат в самодержцы, как по возрасту, так и по способностям, превратившись в инока Филарета, потерял всякие шансы на корону, поскольку монах в государи не годился. Ближайшей целью «дома Романовых» стало – отомстить Борису, и они принялись за дело со всей серьёзностью. Их оружие было всё то же: выбрасываемый уже несколько раз пробный шар с воскресшим Дмитрием. «Три года спустя (после болезни Бориса Годунова – Н.Б.), – писал Скрынников, – таинственная и неуловимая тень обрела плоть: в пределах Польско-Литовского государства появился человек, назвавшийся именем погибшего царевича». [1, 155]. Случилось это, напомним, в 1603 г.

До сих пор, как мы видели, слухи о воскресшем исходили из одного центра – из романовского. Естественно предположить, что и обретший плоть «царевич» вышел оттуда же. Историческая наука с точностью установила подробности этой аферы. «В гнезде... боярства с Романовыми во главе, — писал Ключевский, — по всей вероятности, и была высижена мысль о самозванце. Винили поляков, что они его подстроили; он был только испечён в польской печке, а заквашен в Москве». Борис сразу указал на бояр, что «это их дело». «Большим боярам нужно было создать самозванца, чтобы низложить Годунова, а потом низложить и самозванца, чтобы открыть дорогу к престолу одному из своей среды. Они так и сделали, только при этом разделили работу между собой: романовский кружок сделал первое дело, а титулованный кружок с князем В.И.Шуйским во главе исполнили второй акт. Те и другие бояре видели в самозванце ряженую куклу, которую, подержав до времени на престоле, потом выбросили на задворки». [2, 32, 35].

Но всё это было потом. Теперь же Борису нужно было немедленно «разыскать» – кто есть этот проходимец. И установил, что имеет дело с человеком из дома Романовых.

Юрий Богданович Отрепьев, мелкий дворянин, «зело грамотен», не без способностей, сообразительный (шустрый, как сказали бы теперь), смелый, чувствовавший себя уверенным в любой тарелке, на беду свою, а может быть и на счастье (откуда смотреть), поступил на службу к Романовым накануне их попытки отобрать царскую корону у Бориса Годунова, т. е. в 1600 г. Юшке уж точно грозила виселица: холопов, а тем более активных, всегда наказывали строже, чем их хозяев. Но молодец увернулся от палача, приняв постриг под именем Григория. Этой увёртливости, которая ещё неоднократно послужит ему в жизни, он, быть может, обязан некоторым недостаткам своего тела: Юрий был хром на одну ногу и имел разные по длине руки. Кто-то его пометил ещё при рождении. Чернец поскитался около года по северным обителям и, наконец, объявился в самом престижном монастыре – Кремлёвском Чудовом, а вскоре перешёл на службу к... патриарху Иову в чине иеродьякона. Как это ему удалось? Карамзин называет деда Отрепьева – Замятию, подвизавшегося в том же Чудовом монастыре в иноческом же чине: он, дескать, и поспособствовал своему внуку. Оставим сказочку про занятного дедушку на совести историков считанные дни проникнуть к самому патриарху, а вместе с последним и в царские палаты, можно было, как это бывает в подобных случаях, только за счёт протекции. А таковую Григорию могли составить Романовы (хотя и сосланные, но по-прежнему могущественные) и их родня. И вот, пообтёршись немного в московских церковных кругах, молодой монарх устремился, вдруг, в бега (на первый взгляд), искать приключений, а на поверку оказалось, что ушёл он из Москвы за царской короной и вскоре... получил её. Неужели это возможно, спросит читатель, чтобы никому неизвестный чернец Гришка, беглец, расстрига (Отрепьев с первых дней пострижения тяготило монашеской рясой и сбросил её, лишь только переступил границу России), т.е. человек, поставивший себя вне закона, мог достичь безумной цели, не приложив к тому никаких усилий, не имея ни гроша в кармане, не заручившись поддержкой влиятельных сил?

Скрынников проследил весь путь беглеца от Москвы до Кракова и Варшавы и установил интересную закономерность: на польско-литовской земле Григорий странным образом имел дело только с князьями, папским нунцием, канцлером и, наконец, с королём. Холоп, бродяга, нищий (одно время Отрепьев мыл посуду одного помещика под Киевом), которого московские власти могли каждую минуту потребовать от Речи Посполитой выдать для расправы, вдруг, оказался «вхож» к богатым землевладельцам, к самым высокопоставленным чиновникам.

«"Расстрига", – констатирует историк, – очень скоро нашёл покровителей и весьма могущественных, в среде польских и литовских магнатов». [1, 179]. В Киеве он снискал милость знаменитого воеводы князя Острожского и даже получил от него «щедрый подарок». Затем Отрепьев перешёл «на службу» к князю Адаму Вишневскому – «сильному при дворе и в Государственной думе многочисленными друзьями и прислужниками» [3, 22]. Адам снабдил Григория приличным платьем и велел возить в собственной карете в сопровождении своих гайдуков. Затем к расстриге был «подключён» тесть Вишневецких, сандомирский воевода Юрий Мнишек, ставший опекуном самозванца. Наконец, дело дошло до первого сановника государства, канцлера Льва Сапеги. Он сразу стал «тайно потворствовать интриге» и «оказал самозванцу неоценимую услугу». [1, 173-174]. Вскоре сделку «освятил» папский нунций Рангони, и, венец всех усилий – аудиенция у польского короля. Сигизмунд немного «подумал» и признал, вслед за своими «боярами», Григория «ДИМИТРИЕМ».

В наши дни власть предержащие двух государств, осуществляя совместные акции, подчиняются масонской дисциплине или законам кагала. В XVI-XVII вв. польских магнатов и русских бояр связывало общее происхождение от древних славянских корней. Для россиян, ведущих свой род «от Гедемина», по меткому выражению поэта, «старых прав обломки дороже были клятв и совести», а в наступившие вскоре смутные времена они

«Вели постыдный торг с ворами и Литвой,

За лишние права им жертвуя Москвой».

(А. Майков. «У гроба Грозного»)

Романовскому клану тем более легко было установить контакт с польско-литовской знатью на почве самозванства, поскольку последняя давно лелеяла экспансионистские мечты: Русь была для Речи Посполитой лакомым куском. И не только лелеяла, но и действовала в этом направлении. Шляхта не побоялась даже Грозного Ивана, начав с ним войну в Ливонии.

Почва для беглеца Отрепьева была подготовлена заранее и бежал он не куда глаза глядят, но по определённым адресам. Карамзин упоминает о «свитке», «заранее заготовленном», который «больной» Григорий вытащил из-под подушки и подал пришедшему исповедывать «умирающего» духовнику-иезуиту. В бумаге значилось, что перед польским ксендзом «лежит и умирает» сам «сын Грозного». Для подкрепления своих «аргументов» (письменных) Отрепьев показал подоспевшему князю Вишневскому (дело происходило в его имении) «золотой, драгоценными камнями осыпанный крест» (нагрудный), якобы подаренный царственному младенцу его крёстным отцом, боярином князем Иваном Мстиславским. Эта сцена – неважно: достоверна она или нет – намекает на то, что гладкий, как по маслу, путь Григорию прокладывали рекомендательные письма из Москвы, что, дескать, «предъявитель сего...» и т. д. Для удостоверения личности пускался в ход какой-либо опознавательный знак (пароль) – крест, кольцо, иконка. Есть основание утверждать, что упреждающее письмо получал и канцлер Сапега – уж очень быстро он сориентировался. Если б так встречали каждого бродягу...

Самозванец был готов, снаряжён и отправлен походом на Москву. Обработать общественное мнение в России и направить «царевича» против Бориса было уже легче. Здесь на стороне Романовых оказались почти все бояре, завидовавшие выборному царю, и многие дворяне. В том же 1603 г. в стране разразился страшный или даже, по словам историка, «великий» голод. Ропот, недовольство, брожение в умах, восстания черни и опять же всё те же слухи о чудесном спасении «сына Грозного».

Борис Годунов скоропостижно скончался 13 апреля 1605 г. В июне того же года был злодейски убит его сын, царь Фёдор Борисович. В Москве воцарился самозванец или «ряженая кукла», которую теперь предстояло «выкинуть на задворки». Шуйские немедленно принялись за дело, хотя глава клана Василий Иванович, едва не лишился жизни, когда Лжедмитрий повелел за непочтение к своей особе отсечь ему голову. В последнюю минуту князя помиловали. Терять время дальше было нельзя: был пущен слух, что теперешний, пришедший из Польши царь всего лишь самозванец, расстрига и вор. Это нетрудно было доказать, т.к. в Москве многие знали Григория в лицо. «Доказали» это и Варшаве, которая должна была теперь играть роль пособника русских бояр, задумавших скинуть «Маринкина» сожителя. Но Отрепьев всё же успел оказать благодеяние своим бывшим хозяевам – Романовым. Мёртвых – с почестями перезахоронили, ссыльных – вернули, а монаха Филарета вчерашний иеродьякон «посвятил» в сан митрополита Ростовского; среди прочих русских святителей эта кафедра была, согласно неписаному церковному «правилу», старшей. Впрочем, и тут Романову помог всё тот же Борис Годунов, отличавшийся, как мы уже отмечали, мягкостью и умеренностью наказаний в отношении своих главных соперников. За несколько недель до смерти государь распорядился посвятить инока Филарета в иеромонахи, а затем и в архимандриты. Карамзин упрекает Годунова, что сделал он это для того, «чтобы тем более удалить от мира» бедного Никитича. Но события ближайших месяцев показали, что совершил это Борис во славу Филарета, ибо не смог бы он, оставаясь простым монахом, прыгнуть сразу в митрополиты. После воцарения Лжедмитрия Филарет перебрался из отдалённой Антониево-Сийской пустыни, где он подвизался «во иноческом чине», в престижную Троице-Сергиеву лавру – тут-то и застал его царский указ о высоком назначении. Как говорится, «свой своего познаша и не забыша». Оказалось, правда, что новый архиепископ, по воспоминаниям современников, «божественное писание разумел отчасти». [4, 11]. Однако, в таких играх, в которые играли в высших эшелонах власти, это не было большой бедой. Кто, скажите, в советское время из числа партийной элиты мог похвастаться отличным знанием «Капитала»? По низложении самозванца, перед Василием Шуйским встал вопрос о патриархе, поскольку ставленник Лжедмитрия, грека Игнатия, «мужа грубого, пьяницы и пакостника», тут же свели с престола, как пособника «вора». Другого кандидата, кроме Филарета, никто себе и не мыслил: и старший по кафедре, и бывший знатный боярин, и родственник Ивана Грозного, и руку приложил к устранению Бориса. Всё было бы хорошо, если бы не занялся интригами против Шуйского, имея ввиду всё тот же – злополучный ли, заветный ли – для русских бояр русский трон, на который он прочил теперь своего малолетнего сына Михаила. Романовские поиски носили давно испытанный, хотя и замусоленный, характер: слухи, завладевшие умами москвичей, утверждали, что «сын Грозного», т.е. теперь уже Гришка Отрепьев, не убит, но спасся (чудом, конечно), что он жив и скоро появится в Москве. Сплетни подкреплялись на этот раз подметными письмами. Как хотели действовать дальше авторы этих новых, но старых как мир слухов, неизвестно, поскольку царь Василий не испугался ни шёпота, ни «царских» (от Дмитрия) писем. Быстрый розыск привёл «на двор к Романовым». Филарет, так и не дождавшись интронизации, был немедленно изгнан с патриаршего подворья, куда он успел уже въехать.

Какой бы финал не имела эта история, но факт остаётся фактом: усилиями всё тех же Романовых был снова воскрешён всё тот же МИФ, который уже принёс государству неисчислимые беды. И тот же слух вскоре опять обрёл плоть в лице Лжедмитрия II и обернулся для народа новыми морями крови, пожарищами, хаосом. Вот какова была убойная сила в периодически запускаемой Романовыми лжи!

Филарет Никитич отделался лёгким испугом (вот они, законы элиты!) и с патриаршего подворья отправился на службу в «родной» Ростов, на место, дарованное ему Расстригой. Это произошло в 1606 г. Следующая наша встреча со старшим Романовым относится к 1608 году. В то время в стране уже вовсю хозяйничал второй самозванец, инициированный к жизни перманентными заговорщиками. И вот одна из шаек Лжедмитрия II достигла места, где, по словам Карамзина, «крушился о бедствиях отечества добродетельный митрополит Филарет». [3, 386]. Историк без зазрения совести переписывает и сам досочиняет красивую легенду об основателе будущей династии, не замечая, что никаких добродетелей, никаких сокрушений о бедах России, у этого человека нельзя было найти даже пристрастному биографу. Наоборот: полное пренебрежение Отечеством и народом ради собственных клановых интересов.

Подошедшие к Ростову грабители, состоявшие преимущественно из русских, но конечно, под началом ляхов, осадили храм, где укрылся Филарет, взломали двери, перебили слуг, захватили митрополита, «сорвали с него ризы святительские, одели в рубище» (бродяги сделали то, чего не осмелились совершить ни царь, ни патриарх Гермоген с синклитом) и повели узника в Тушинский стан. Но там случилось чудо. Самозванец вроде бы, утверждает Карамзин, готовил «непреклонному в верности царю Василию» митрополиту (это Филарет-то «верный» Василию?!) «бесчестье и срам иного рода», но взамен этого «величал знаменитейшего, достойного архипастыря и назвал патриархом: дал ему златой пояс и святительских чиновников для наружной пышности» [3, 387]. То ли знал Тушинский «вор», кто пустил слух о его «чудесном спасении», то ли больше некого было поставить на воровской патриарший престол — неизвестно. Интересно то, что Филарет тут же согласился и начал играть роль не только ЛЖЕСВЯТИТЕЛЯ (его никто не посвящал в этот сан), но и члена тушинского правительства. Таким образом, Филарет стал «параллельным патриархом», поскольку в Москве, в двух десятках вёрст от Тушина, правил Гермоген – патриарх законный. Глава церкви в то время значил очень много. В тушинском лагере служили тысячи людей, ещё больше было «перелетов», и все они ориентировались на владыку, и не только в вопросах церковных. Скольких «малых сих» соблазнил самозванный святитель! И раздору стране он принёс немало. Не будет большой ошибкой назвать тушинский патриарший двор ПАРАЛЛЕЛЬНЫМ центром духовной жизни России. И тут уместно вспомнить, что «параллельный центр» имелся у товарища Троцкого и его сообщников, когда они собирались добить не совсем ещё разрушенную Советскую Россию в 20-е годы XX столетия. Припомним и ельцинский «параллельный центр» (Верховный Совет РСФСР), созданный в 1990 г. для расчленения СССР. И сокрушил ведь державу! (Троцкому, в своё время, к счастью, противостоял Сталин). Воскресим в памяти, наконец, и параллельный идеологический «центр» внутри ЦК КПСС под руководством господина Яковлева А.Н. при живом втором секретаре ЦК тов. Лигачёве Е.К. И разложили ведь партию! Создание «параллельных» центров, патриархов, правительств и прочих структур является, таким образом, давнишним инструментом наших врагов, применяемым всякий раз, когда им необходимо было если не завоевать, то развалить Россию.

В сентябре 1609 г. польские войска вторглись в пределы России и осадили Смоленск. Началась вражеская интервенция. Сигизмунд искал союзников внутри страны, и нашёл их не столько в польско-литовских отрядах, хозяйничавших на Руси там и сям, сколько в лице Тушинских бояр. «Царик» к тому времени потерял в стране и власть и авторитет, и даже был вынужден бежать в Калугу. Королевские послы прибыли в Тушино и начали переговоры с патриархом Филаретом, как с главой правительства, и с другими боярами, не последовавшими за «вором» на берега Оки. В грамоте Сигизмунда говорилось, что «хотя король вступил в Россию с оружием, но единственно для её мира и благоденствия, желая утешить бунт, истребить бесстыдного самозванца, низвергнуть тирана вероломного (Шуйского-царя – Н.Б.), освободить народ, утвердить Веру и церковь». [3, 418-419]. Как похоже на красивые слова теперешних «сигизмундов» – американских и европейских! И как похожа реакция «россиян» на все эти лицемерные посулы и обещания!

«Сии люди, – замечает историк, имея ввиду тушинских правителей, – не могли найти слов для выражения своей благодарности: печальные лица их осветились радостью; они плакали от умиления, читали друг другу письмо королевское, целовали, прижимали к сердцу начертание его руки, восклицали: «не можем иметь государя лучшего!» [3, 419]. Даже Карамзин возмутился поведением «росов», «сонмом изменников» назвал он тушинскую знать. Всё так, да вот незадача: среди синклита самозванца, в чине «главы церкви» и «главы правительства» находился Филарет, которого называть предателем было никак нельзя. Перед такими людьми, как «Никитич», стушевывались многие «независимые» историки, и Карамзин в их числе: да, патриарх там был, но... как «невольный и безгласный участник». Но кто держал Филарета в Тушино? Часть «слуг» последовала за Лжедмитрием II в Калугу, другие – отправились с повинной в Москву. Патриарх же остался на «воровском» месте, вступил в переговоры с королём – оккупантом и назначил своих послов в смоленскую ставку для заключения условий, на которых можно было быстро и выгодно продать родину Сигизмунду. Скрынников утверждает, что именно Филарет с Михаилом Салтыковым – другим прожжённым предателем – плакали и целовали упомянутую королевскую грамоту. Более того, Романов, по словам историка, «был подлинным вдохновителем соглашения с Сигизмундом». [5, 136]. И это подтверждается речами, говоримыми русскими послами полякам. Пусть король смело идёт на Москву, призывали они: «Мы (Тушинские правители – Н.Б.) впереди: укажем ему путь и средства взять столицу: сами свергнем, истребим Шуйского, как жертву, уже давно обречённую на гибель». [3, 424]. Тушинцы предложили Польше и встречный план: отдать им на царство королевича Владислава при сохранении прочих условий. В любом случае речь шла об унии между Россией и Речью Посполитой. Однако, в условиях интервенции, она приобретала, по словам историка, «зловещий оттенок». «Тысячи вражеских солдат осаждали Смоленск, разоряя русские города и села. Надеяться на то, что избрание польского королевича на московский трон положит конец иноземному вторжению, было чистым безумием». [5, 127]. (Столь же безрассудной выглядит надежда теперешних российских горе-реформаторов, будто вступление России в «европейское сообщество» и принятие на вооружение западной модели развития экономики, при наличии «иноземного вторжения» во все сферы жизни страны, спасёт нас от всех бед.) Филарет согласился на такое развитие событий, очевидно, с расчётом быть при царе Владиславе патриархом, т. е. фактическим правителем, как он был позднее при своём сыне Михаиле...

Таким образом, вступая в союз с врагами России, Никитич намеревался, во-первых, свергнуть законного царя Василия, используя при этом всё ещё смердящего тушинского, а теперь уже калужского «вора», и, во-вторых, низложить «данного Богом» патриарха Гермогена. И Карамзин ещё называет Филарета «добродетельным» -его впору именовать злодетельным. О царском венце «для себя» Романов в то время вроде бы не думал. Но это всего лишь хитрый приём. Пока убирался с дороги Шуйский, затем... Ближайшее будущее показало, что мысль о троне не покидала Филарета никогда.

4 февраля Филаретовы послы заключили с королём договор, и в России появился новый государь – Владислав Жигимонтович. Правда, отец, т.е. Сигизмунд, не дал русским никаких гарантий, что он будет выполнять условия договора, да и сам новоиспечённый царь (тоже параллельный!) был «миражом в пустыни» (Шуйский был ещё не свергнут), но тем не менее русский народ был вынужден выбирать между тремя «венценосцами»: легитимным Василием, воровским» Лжедмитрием и польским принцем. Тут уже получался тройственный «центр». Ничем, как только сугубой (даже трегубой!) бедой, России это не грозило.

К счастью, ни Владиславу, ни самому Сигизмунду не пришлось ни в 1610-м, ни в последующие годы царствовать на Руси. Смоленск не сдавался, проявлял твёрдость Василий Шуйский, ещё жив был его племянник, знаменитый и непобедимый воевода Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Тушинский стан после бегства самозванца быстро таял и, наконец, совсем развалился. Договор от 4 февраля был нужен Сигизмунду для прикрытия своих завоевательных планов. Тушинские послы остались в королевской ставке и превратились в обыкновенных прислужников иноземных завоевателей. Последний тушинский вертеп покинул «патриарх» и «глава правительства» Филарет. И отправился он, конечно, к благодетелю и «спасителю» России, королю Сигизмунду. Но Романову пока не суждено было лицезреть августейшую особу: на пути в Смоленск его перехватил царский отряд и доставил в Москву. Однако, если кто-то подумает, что там Никитичу грозил суд или даже расправа, тот жестоко ошибется. «Царь Василий, – писал Скрынников, – не осмелился судить «воровского» патриарха и опрометчиво разрешил ему остаться в столице. Патриарх Гермоген поспешал объявить Романова жертвой Лжедмитрия и признал его право на прежний сан Ростовского митрополита». [5, 136].

Что побудило Шуйского и Гермогена проявить неуместное милосердие к человеку, который ещё вчера соглашался лишить венца законного царя и посоха – патриарха? Желание приобрести союзника в борьбе с поляками и внутренним беспределом? Не на того напали! Романов никогда не думал о пользе государства, но только о его гибели. Впрочем, Василия понять было можно: царство рушилось на глазах, несмотря ни на какие подпорки; кроме того, Никитич был всё-таки свой брат-боярин. Но Гермоген?! Так возмущался предательством и соглашательством (унией) с иноверцами! И мужицкое происхождение не помогло патриарху занять правильную позицию.

У властей были и другие аргументы в пользу Романова. Дело в том, что к этому моменту царь утратил поддержку Боярской думы, а вместе с нею и столичного населения. Фёдор Иванович Мстиславский (глава Думы) сошёлся с Филаретом в одном: в необходимости свергнуть Шуйского и отдать правление польскому королевичу. В этой обстановке отдать митрополита под суд значило ещё больше дистанцироваться от больших бояр. Но в любом случае дни царя Василия были сочтены. Филарет и не чаял такого приёма в Москве, но быстро сориентировался, «обрёл прежнюю самоуверенность и стал не покладая рук трудиться над возрождением влияния романовского круга. При поддержке больших бояр – братии и племянников – он вскоре стал, по словам очевидца, "большой властью под патриархом". В его лице Шуйский приобрёл самого опасного врага.>> [5, 136].

Однако совершать пропольский переворот было опасно – мало кто из москвичей этого желал. Тогда работу снова разделили: Василия Шуйского взялась свергнуть партия боярина Василия Голицына (в пользу последнего). Это был человек решительный. Четыре года назад он чуть ли не собственноручно убил Лжедмитрия I. Мстиславский и Филарет Романов всемерно поддержали притязания Голицына. Василия Ивановича свели с престола 17 июля 1610 г., но и тут ещё рано говорить о Владиславе. Филарет, однако, не растерялся и в этой ситуации. Он решил посадить на трон своего 14-летнего сына. Патриарх Гермоген его поддержал. Но время ещё не пришло. Решили созвать Земский собор и уж там выбрать достойного. А пока образовали временное правительство – семибоярщину, в которую попал и играл там большую роль Иван Никитич Романов, брат Филарета. Отрок Михаил (Романов) находился в этот момент в Москве и жил в доме у дяди Вани.

Шансы пропольской (или: филаретовской) партии резко увеличились как только большой отряд поляков под командованием гетмана Станислава Жолкевского приблизился к Москве. Было забыто намерение созвать Земский собор для избрания русского царя. Быстро состряпали договор с оккупантами (от 17 августа 1610 г.) о вступлении на московский престол Владислава, который, кстати, был только на год старше Михаила Романова. Филарет находился в первых рядах как составителей предательского договора (ему это было не впервой), так и подносителей пре очи ясновельможного пана Жолкевского текста оного. Гетман тут же отдал распоряжение, семибоярщина издала указ – и Москва во главе с патриархом Гермогеном, митрополитом Ростовским и Боярской думой начали торжественную церемонию присяги на верность иноземцу и иноверцу. Вслед за столицей присягнули и другие русские города. Измена Отечеству, в которой участвовали все высшие чины государства (непредателей не было!), стала свершившимся фактом и только знаменитая польская несобранность (Польша уже тогда была республикой), а также чудовищные амбиции короля Сигизмунда в сочетании с его бесталанностью, не позволили чужеземцам распорядиться внезапно доставшимся им богатством.

Тот же Филарет Романов отправился во главе московского посольства в королевскую ставку под Смоленском для вручения Сигизмунду «хартии» и уточнения деталей вступления Владислава в должность; самому королевичу посол вёз царскую утварь – в качестве аванса. Жолкевский не случайно назначил митрополита послом: тем самым он избавлялся – на всякий случай – от опасного соперника в борьбе за русский трон; Никитич же, наконец-то, получал возможность вести прямые переговоры от лица России с самим крулем – благодетелем, спасителем, избавителем, благожелателем и проч., и проч.

Весьма почтительна для потомства описанная Карамзиным сцена, действующими лицами которой были два святителя: под номером один – патриарх Гермоген и под номером два – митрополит Филарет. Накануне отбытия посольства, как полагается, «отпели молебен с коленопреклонением» в Кремлёвском соборе. Гермоген, которого русофилы почему-то до сих пор называют патриотом, благословил послов – вестников предательства, окропил их, естественно, «святой водой» и дал Филарету личную грамоту «к юному Владиславу», повествующую «о величии православии России». (Непонятно, правда, причём здесь величие России, если послы ехали сдавать Русь врагу? Непонятно также – в чём была правильность веры русских людей, если религия эта, в лице своих предстоятелей, с лёгкостью «освещала» передачу власти в стране представителю другой конфессии?) Самого Филарета владыка патриарх «заклинал не изменить церкви» и «не пленяться мирскою лестию». Выходит, что высокий посол уже изменял православной церкви, – иначе, зачем было Гермогену напоминать об этой заповеди? Да, надежды на Филарета, как на твёрдого защитника веры и благочестия не было – слишком часто менял он политический курс и симпатии. Пленялся Романов и «мирскою лестию», и совсем недавно, став во главе тушинского правительства. Но самое смешное было потом. «Непорочный в совести» и «ревностный в благочестии» (эпитеты оставляем на совести Карамзина) Филарет «с жаром произнёс обет умереть верным». О непорочности нашего героя скромно умолчим. Ревностный? Да, к измене родины. Тут уместно ещё одно определение – лицемерие. Филарет уверенно произнёс обет, прекрасно зная и понимая, что умирать ему не придётся, по крайней мере, за дело, порученное патриархом и семибоярщиной. Уже тогда определённым кругам в столице было известно, что Сигизмунд желает сам сесть на царство в Москве, не доверяя это дело своему сыну. Значит, вся затея с Владиславом творилась только для отвода глаз. И ближайшие события это подтвердили.

Всё пошло по другому сценарию, лишь только «великолепное (по пышности и составу участников – Н.Б.) посольство» выехало из Москвы. Уже через десять дней после отъезда Филарета в древнюю русскую столицу вступили польские солдаты. Такого раньше на Руси не бывало: да, татары жгли Москву, но через день-два убирались восвояси, боясь мести русских. Тут самое время вспомнить слова Скрынникова о том, что в условиях интервенции надеяться на польского королевича как на «избавителя» и «примирителя» было «чистым безумием». Филарет, конечно, не был безумным человеком, и его нисколько не задело и не изменило его планов известие об оккупации Москвы. Впрочем, формально он был не причём. Чёрное дело совершилось с согласия боярского правительства. Туманная формулировка и, как следствие, коллективная безответственность за содеянное заслоняют вопрос о персональной вине. История, между тем, чётко зафиксировала: «инициативу приглашения наёмных войск в Москву взяли на себя Мстиславский, Иван Романов и другие бояре». [5, 148]. «Других» сразу оставим в покое. Это – статисты. Фёдор Мстиславский – глава Думы, человек слабовольный, используемый как ширма или как таран. Напротив, Иван Никитич Романов – человек дела, характером напоминающий старшего брата Фёдора. Боярин и был истинным инициатором приглашения войск в Москву; Мстиславский лишь «освятил» этот акт своим высоким положением. Мотивы поведения Ивана Романова очень просты. Боярам в Москве жилось очень неспокойно: москвичи вот-вот готовы были взорваться и сокрушить правительство национальной измены. Под защитой же поляков, а тем паче немецких наёмников, состоявших на службе у последних, они – перевертыши и предатели – чувствовали себя в безопасности. Так и случилось: семибоярщина после расквартировки в русской столице иностранных полков просуществовала ещё более двух лет. Бояре были ограждены от ярости «низов», зато горя и бед Москве и Руси эта оккупация принесла немало. Но что значит страна и её народ, если на карту поставлено благоденствие – «малого народа», т. е. кучки богачей и политиканов, «прирождённых» князей и «больших» бояр.

Итак, запомним: польские войска заняли Москву по инициативе всё того же клана Романовых. И как всегда их желание совпало с намерениями поляков. Поэтому вся кровь, все слёзы, потери, голод и страдания народа лежат на этом «святом» семействе.

«Великое посольство» было несчастливым. Сигизмунд не захотел общаться с предателями. Лев Сапега смеялся им в лицо. Паны, назначенные «говорить» с москвитянами, во всём подражали королю и канцлеру. Филарет и Василий Голицын (заместитель Романова) настаивали на выполнении пунктов договора от 17 августа. Но Сигизмунд уже видел себя королём Руси и не собирался выполнять никаких договорённостей. Камнем преткновения по-прежнему оставался непокорный Смоленск. Город штурмовали поляки, городу предписывали немедленно сдаться русские бояре из Москвы, с городом вели переговоры русские послы на предмет если не сдачи, то компромисса в интервенции и семибоярщиной. Условия, на которых, по мнению Филарета и В. Голицина, можно было достичь «консенсуса» заключались во вводе в Смоленск двухсот польских солдат. Смоленский гарнизон он и славный воевода М.Б.Шеин отвергли гнусное предложение русских посредников, отлично понимая, «что речь идёт о сдаче крепости неприятелю». [6, 144].

История пребывания «великого посольства» под Смоленском находит интересное преломление в письмах Сигизмунда московской Боярской думе. Король писал, что виной всех неудач в переговорах или, как значилось в королевских универсалах, причиной «зла», было «упрямство Шеина и князя Василия Голицына не хотящих ни Владислава, ни тишины». [3, 46]. Ну, с воеводой всё понятно. Василий Голицын мог и не хотеть королевича, поскольку сам метил на царское место. Но где же Филарет? О нём король не упоминает. Или он не был таким принципиальным противником амбиций и притязаний Сигизмунда? Историк, правда, упоминает, что одно время романов болел и в переговорах не участвовал, но к нему, лежащему в постели, как к духовному пастырю регулярно приходили за консультациями Голицын и другие послы. Поляки этого не могли не знать. Но Сигизмунд по каким-то одному ему известным причинам обособил Филарета из числа прочих московских послов.

Смоленск, брошенный на произвол судьбы, в конце концов, пал. Русские послы были арестованы и отправлены в Литву. В Москве, где события бурлили и приближались к своему апогею, было не до них. Осаждённый в Кремле польский гарнизон доживал свои последние дни; второе земское ополчение (мининское) сжимало кольцо вокруг столицы. В октябре 1612 г. матерь русских городов была освобождена, и тут же встал вопрос об избрании государя. Нужду в нём испытывали все сословия. Без царя, утверждали россияне в один голос, не Руси и случились все напасти.

Три избирательные кампании в 1598, 1606, и 1610 гг. Романовы пытались заполучить русскую корону, но безуспешно. Казалось, что теперь их шансы на трон равнялись нулю: Филарет пребывал в плену, Иван Романов, как член семибоярщины и пособник интервентов, был в опале, Михаил Романов – не вышел годами, не говоря уж о других способностях. Однако, романовская родня не падала духом и наравне с другими партиями выставила своего кандидата. Это был всё тот же несовершеннолетний сын Филарета, схожий по умственному развитию со своим двоюродным дядей, государем Фёдором Иоанновичем. Мальчика выдвинули как очередную «ряженую куклу», которой можно было манипулировать и от имени которой можно было отправлять власть. Уже первые заседания Земского собора 1613 г. показали Романовым, что прогнозы и предсказания, слышанные ими накануне выборов, были не очень далеки от истинного положения дел: Михаила Романова отвергли с порога все влиятельнейшие группировки, включая таких лидеров, как Дмитрий Трубецкой и Дмитрий Пожарский. Даже дядя Ваня Романов, которого после высылки из Москвы снова пригласили к участию в избирательной кампании, и тот был против племянника; он, видимо, сам желал баллотироваться. Однако, к большому сожалению, для России, но к счастью для Романовых, в тот момент (как, впрочем, и в другие времена) на Москве не оказалось достойного и устраивающего всех депутатов претендента. Время шло. На соборе и около него царили распри, расколы, сепаратизм. Всеми дедами вертела знать, включая «кремлёвских сидельцев» и тушинских бояр, т.е. вчерашних изменников. Это было гарантией долгих дебатов и препирательств. Но Смута подняла к активной политической деятельности другие сословия, в т.ч. казаков и чёрный люд, и на соборе они тоже были представлены. Историк констатировал: «Романовы сделали ставку на дворян и детей боярских, гостей из разных городов, на атаманов и казаков». [5, 308]. И не прогадали. Казаки и мелкие дворяне долго служили тушинскому царику, Филарет подвизался там в течение двух лет в качестве патриарха. Для казаков он был «своим». В «земле», т. е. в провинции, мало осведомлённой в столичных коллизиях, семья Романовых считалась несправедливо потерпевшей во времена Бориса Годунова. Известный писатель постсмутной эпохи, Авраамий Палицын, развивая эту мысль, подобострастно полагал, что эти гонения (на Романовых) и были тем грехом, за который Бог покарал землю Русскую Смутой. Господь ему (Палицыну) судья, но версия эта имела своих приверженцев, что и сказалось на предвыборной атмосфере в Москве. В результате, по словам Ключевского, «двусмысленное поведение фамилии (Романовых – Н. Б.) в смутные годы подготовило Михаилу двустороннюю поддержку и в земле и в казачестве». [2, 68].

Был популярен Никитич и как противник сдачи Смоленска. Не велика была заслуга (город был предан врагам и разграблен), да и не соответствовало это действительности, но на фоне всеобщего предательства сие обстоятельство вырастало до размеров вселенских. Сыграл роль и мученический фактор: «патриарх» находился в плену и, может быть, претерпевал неудобства... (Не вдаваясь в подробности, заметим, что «плен» Филарета носил чисто номинальный характер.)

Теоретическое обоснование «прирождённости» Михаила романовская партия нашла всё в том же родстве с первой женой Грозного. И если в смутные годы этот аргумент почти не действовал на людей, то, пережив страшные годы, он «засверкал» по-иному. Пройдя через «трагедию Смутного времени, – писал Скрынников, – народ всё чаще вспоминал о старых законных царях. Всё тёмное и жестокое, что было при Грозном, оказалось забытым. Вспоминались блеск и могущество царской власти, выдающиеся временные победы». [5, 312-313].

Помимо «теории» в ход пошли деньги и ложь. Ну, кошельками трясли и другие соперничающие группировки, но «право» на ложь имели, пожалуй, лишь Романовы. Оказывается, царь Фёдор Иоаннович, умирая завещал престол двоюродному брату Фёдору Никитичу... Поди, проверь... Все «свидетели» давно уже лежали в могиле.

Не обошлось и без «чуда». Православнейший люд был падок на всё чудесное. И «знамения» не замедлили явиться. Романовская родня подошла к делу со всей серьёзностью. На особом совещании они договорились о единстве действий и о единой тактике; выработали они и особое оружие. Был подготовлен и размножен в нескольких экземплярах наказ, обосновывающий право Михаила на трон. Бумагу раздали нескольким грамотным членам собора, они-то и зачитали «выпись» на заседании. А заодно и на площади – «народу». Это тут же было объявлено чудом: как могли, дескать, совершенно разные люди, из разных городов говорить одни и те же слова?! Но самое чудесное здесь не в том, что наказ повлиял на настроение народа и членов собора, а в том, что эта липа на полном серьёзе повторяется романофилами до сих пор!

Не забыли сторонники Михаила и ещё одно испытанное средство, называемое обычно «гласом народным». Дело в том, что несмотря ни на какие ухищрения кандидатура Михаила не только не проходила, но даже и не обсуждалась всерьёз на соборе: и самого юноши не было на месте, и отца не скоро ждали из Польши, и дядя Иван Никитич был против. «Народ» всегда в необходимых количествах собирался на Красной площади, и туда, когда это требовалось, выходили, как сказали бы теперь, доверенные лица кандидатов на трон. Так было при избрании Бориса Годунова и Василия Шуйского. Вышли «в народ» и Романовы. Сами они утверждали потом, что «Москва» их поддержала. Историки более осторожны. Они говорят, что «шум толпы был воспринят как всеобщее одобрение». [5, 311]. О результатах обращения к толпе легче всего судить по реакции Земского собора: он снова отверг кандидатуру Михаила. Это было уже в третий раз за последние полмесяца.

Решающее слово осталось всё-таки за казаками. Сейчас мы увидим, как это произошло. А пока отметим ещё одно обстоятельство, которое обычно упускают из виду комментаторы. Уж очень слабы и неорганизованны были соперники у Михаила Романова. Главным из них был князь Д.Т.Трубецкой, «герой» Тушина и первого ополчения. Бесхарактерность и бесталанность, обнаруженные им в предыдущие годы, с тем же «успехом» проявились и в избирательной кампании. А ведь у него в руках были – войска, Москва, собор. И казаки, конечно. Настоящий герой освободительного движения. Д.М.Пожарский, как «худородный», был фактически отстранён от выборного процесса. Тем более в тени оказался Кузьма Минин: он был вообще человеком «низкого» происхождения. Из других соперников... Василий Голицын был в плену, а Фёдор Мстиславский дышал на ладан. Высшая знать, распираемая амбициями, не могла сговориться друг с другом. Дело решил популизм, и им воспользовались Романовы.

Шведский агент доносил: «Казакам, ратовавшим за Романова, пришлось осадить Трубецкого и Пожарского на их дворах, чтобы добиться избрания угодного им кандидата». Очевидец рассказывал: «Казаки и чернь с большим шумом ворвались в Кремль, а напустились на бояр с бранью». Польский канцлер Лев Сапега сказал «пленному» Филарету, когда московские новости достигли Варшавы, что сына его (Филарета) избрали царём «одни казаки донцы». [5, 311-312]. Против казачьей силы и сплочённости у противников Романовых не было никаких аргументов – ни военных, ни дипломатических. Очередное и последнее заседание Земского собора открылось 21 февраля 1613 г. «Большой Кремлёвский дворец был переполнен». Проголосовали за единственного кандидата, и Михаил Фёдорович, недалёкий и даже неспособный к какой-либо общественно-политической, а тем более государственной деятельности человек, стал государем «всея Руси великой». Нашли-таки для себя Романовы корону в том кровавом месиве, которое они заварили чуть ли ни пятнадцать лет назад.

Сделав нужное дело, казаки оказались вскоре ненужным и даже опасным элементом в столице. Новые власти именем Михаила поспешили избавиться от мощной силы не только в военное, но и, как показала избирательная кампания, в мирное время. Казакам сделали «роспись» и разогнали по городам. Так обошлась элита с людьми, доставшими для неё ценой своей крови и своими голосами царский венец.

А между тем главное действующее лицо нашего рассказа находилось далеко от Москвы. Но Филарет мог быть доволен, невзирая на своё положение, – ведь фактически он стал заочным правителем России. Ему, как некоему экстрасенсу, были подвластны расстояния: Михаил был и оставался до смерти царём номинальным, трон же как бы выхлопатывался и принадлежал затем Никитичу-старшему, сразу же после коронации Михаила (июль 1613 г.) началась и продолжалась целых шесть лет дипломатическая война России с Польшей за освобождение Филарета из плена. Поляки понимали какую птицу держат они в руках и выдвигали заведомо невыполнимые условия для освобождения заложника. Но царский двор шёл на её уступки, включая территориальные, лишь бы добиться невозвращения государева отца. В 1617 г. началась новая война с Речью Посполитой и надежды на освобождение Романова стали призрачными, однако, война скоро (в 1618 г.) завершилась Деулинским перемирием, по которому и состоялся, наконец, обмен пленными; в число последних попал и Филарет.

Патриарший престол был свободен с 17 февраля 1612 г. со дня смерти Гермогена. Обычно новый государь первым делом назначал главу церкви, поскольку без духовного окормления жизнь паствы и царствование монарха считались как бы недействительными, непрочными. С воцарением Михаила Фёдоровича православным не повезло, они оставались сиротами ещё долгое время, вплоть до возвращения из плена Никитича. Место берегли для него. Случай беспрецедентный. Пётр I учредил вместо патриарха Синод; тут же не было ни синода, ни даже местоблюстителя престола. Духовные нужды народа, очевидно, никого не интересовали.

Наконец, в 1619 г. церковь русская обрела святителя. Но не только Филарет стал именоваться «патриархом и великим государем», т.е. опять же превратился в параллельного царя. И не на словах, а на деле. К нему адресовались отрицательные бумаги, вместе с сыном он скреплял документы своей печатью и подписью, к патриарху на приём направлялись иностранные послы... Одним словом, Филарет стал фактическим правителем государства. Даром, что в своё время обвинял в узурпации власти Бориса Годунова! И недаром незабвенный Гермоген предупреждал отправляющегося с «великим посольством» Ростовского митрополита от «мирской лести». Как в воду смотрел старец! Уж чем-чем, а мирскими почестями монах и первосвятитель Филарет не брезговал. Было с кого брать пример патриарху Никону, когда он задумал стать во главе государства при живом царе Алексее Михайловиче.

Русский язык богат. Как и в другие времена, в Смутные годы он щедро раздавал точные и меткие названия разнообразным явлениям имена «героям». Второго Самозванца окрестили ёмким словом: «ВОР». Соответственно, его правительство именовалось «воровским», бояре – «воровскими», ну и конечно, патриарх тоже стал «воровским». Это определение как нельзя лучше подходит к боярину Фёдору Романову. Вся жизнь его была ВОРОВСТВОМ.

______________________________________________________

Список использованной литературы:

1. Р. Скрынников. «Борис Годунов». М.: 1978 г.

2. В. Ключевский. «Курс русской истории», т. III. М.: 1937 г.

3. Н. Карамзин. «История государства Российского», т. Х-ХII. Тула: 1990 г.

4. Наука и Религия. № 10, 1989 г.

5. Р. Скрынников. «Минин и Пожарский». М.: 1981 г.

6. Р. Скрынников. «На страже московских рубежей». М.: 1986 г.