Проект © НОРДИЧЕСКОЕ ХРИСТИАНСТВО

[в раздел] [на главную]

 

 

Н. Г. Богданов

 

МНИМЫЙ МУЧЕНИК

(Судьба патриарха Гермогена)

 

 

Перестроечные времена многих обратили в историю. В ней – далёкой и не столь отдалённой – ищут героев, аналогии, похожие ситуации. Находки, а они порой бывают удивительными, вселяют надежду на скорое выздоровление нации и государства. Но случается и наоборот, когда обретения оказываются нерадостными.

 

Одним из неоднозначно оцениваемых «маяков» прошлого является патриарх Гермоген, носивший этот сан в 1606-1612 гг. Имя владыки постоянно на устах русофилов и выставляется ими как знамя патриотического движения начала XVII в. Сомнение в реалистичности образа православного святого закрадывается из-за сусальности лика непокорного святителя, что вызывает потребность разобраться в словесных штампах и мученических масках, закрывающих от наблюдателя подлинное лицо этого человека. Что же известно исторической науке о знаменитом патриархе?

 

 * * *

 Гермоген (в миру Ермолай) происходил из донских казаков и стал священником в Казанской митрополии очень поздно, почти в 50-летнем возрасте. А родился он около 1530 г., т.е. был ровесником Ивана Грозного. Соответственно, в монахи Ермолай постригся в 57 лет, а Казанским митрополитом хиротонисался в 60 лет, в 1591 г., при царе Фёдоре Иоанновиче. Святитель, отмечает исследователь, «пережил четырёх государей, из которых два побаивались прямого и несговорчивого пастыря» [1, 53]. Одним из «побаивающихся» был сам Борис Годунов. В дни междуцарствия, после смерти царя Фёдора, правитель «надолго задержал Гермогена а в Казани, чтобы воспрепятствовать его участию в царском избрании». Не захотел иметь дело с Казанским митрополитом и первый Самозванец, поскольку Гермоген «один не побоялся открыто осудить брак Лжедмитрия с католичкой Мариной Мнишек, за что был сослан» [там же].

 

Возглавляя митрополичью кафедру в Казанском крае, незадолго перед этим (в 1552 г.) присоединённым к России, Гермоген прославился решительным и массовым обращением «неверных» в православие. Делал он это (точнее, «насаждал»), по словам историка, «с редким фанатизмом». Жестокая миссионерская политика вполне соответствовала характеру митрополита. Владыка был «нравом груб», «прикрут в словесах и воззрениях», «был человек дела, вспыльчивым и резким. К врагам относился без всякого милосердия» [1, 53-54]. Нетерпимость Гермогена не иссякала до глубокой старости. Когда он, почти в 80-летнем возрасте присягнул польскому королевичу, то, желая предотвратить распространение католичества в стране во время будущего царствования Владислава, «потребовал смертной казни для тех русских, которые "похотят малоумием своим" принять "папежскую веру"» [2, 111]. Щедрость (насчёт казни «малоумных»), прямо скажем, царская. А что же для себя, очевидно, многоумного? Ничего, даже простой епитимьи не наложил, А ведь именно он, «патриарх всея Руси», соглашался с воцарением на Москве католика, поляка, чем вводил «во искушение» и «в соблазн» всех россиян. Сам благословлял папежского царя (пусть даже и крестившегося по православному обряду), с которым в столицу, как это было при Григории Отрепьеве, прибыли бы из Польши тысячи иноверцев-развратников, а «чадам» грозил даже не батогами, не пытками, но смертью. Интересный был владыка... А в Евангелии чётко сказано: «невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят» (Лк. 17, 1). И далее про жернов, который следовало бы одеть на шею такого человека и бросить его «в море», дабы не соблазнял «малых сих». Неужели и тогда действовали двойные стандарты? Но мы забежали вперёд. Патриархом Гермоген стал, соответственно, в 75 лет, как компромисс между волей Василия Шуйского и притязаниями Боярской думы. Новый царь желал видеть на этом месте Крутицкого митрополита Пафнутия, ярого приверженца князя Василия Ивановича в момент его избрания в Государи. Но бояре имели своего кандидата – ростовского митрополита Филарета (Фёдора Никитича Розанова), получившего сан по милости Лжедмитрия I. Филарет и стал патриархом, правда, без интронизации, на... две недели. Начавшиеся в Москве волнения, имевшие целью посадить на трон вместо Василия другого боярина (Мстиславского или одного из Романовых) дали повод царю отменить решение об избрании на патриаршество старшего Никитича. Смута ширилась (дело происходило в мае 1606 г.) и государю требовался решительный человек под рукой, чтобы усмирять недовольных и проклинать бунтовщиков. Так всплыл крутой и жестокий Гермоген. И поначалу казалось, что выбор Шуйского оказался верным, поскольку «тушинские перелёты» – зачинатели «славного» русского «сословия» предателей-перевертышей – «страшились патриаршего гнева не меньше, чем царской опалы» [2, 111]. Гермоген, кроме того, «мог удивить слушателей хитросплетёнными словесами» [5, 31], что тоже было немаловажно для его сана. Бояре согласились с этой кандидатурой и вроде бы тоже не напрасно: во время свержения Шуйского владыка не слишком усердно защищал своего благодетеля.

 

Первая попытка свержения Василия Шуйского (после появления под Москвой Лжедмитрия II) относится к февралю 1609 г. Действуя именем Самозванца, некоторые московские дворяне собрали толпу, разогнали бояр по домам и, захватив в свои руки Гермогена, «поволокли» его на Лобное место, где толпился народ. Владыка был нужен для «освящения» преступления. Патриарх сопротивлялся насилию, но «его толкали в спину, швыряли в него грязью и громко поносили» [2, 81]. На этот раз царь успел привести с Ходынского поля верные войска и заговор лопнул.

 

Вторая (удачная) попытка состоялась 17 июля 1610 г. Вначале всё происходило по тому же сценарию, что и более года назад. Московские бояре, решив, по согласованию с «тушинскими боярами», убрать царя Василия, созвали на Красной площади толпу. «Опасаясь противодействия Гермогена, мятежники ворвались в патриарший дом и захватили» старика. «Престарелого патриарха волокли (в Замоскворечье, где должен был состояться собор, якобы земский – Н.Б.), не давая ему отдышаться» [3, 137]. Карамзин смягчает выражения и краски. Владыку, по его словам, просто «взяли» (как ряженую куклу, что ли?) и вместе с другими боярами «вывели к Серпуховским воротам... и в виду неприятельского стана – указывая на разъезд Лжедмитриевой конницы и на Смоленскую дорогу, где всякое облако пыли грозило явлением гетмана (польских войск – Н.Б.) – предложили им избавить Россию от Шуйского». Выходит, что если бы не напомнили о «воре» и ляхах, то Гермоген, глядишь, и воспротивился бы «сведению» царя? Ох, как сомнительно. Конечно, патриарх пытался что-то сказать в защиту государя, но, в конце концов, «удалился, чтобы не быть свидетелем дела мятежного» [4, 439]. Скрынников расшифровывает карамзинское «удалился». На соборе за низложение Василия высказались В.В.Голицын, Ф.И.Мстиславский и Филарет Романов, т.е. большие бояре. Гермоген возражал, но его никто не слушал [3, 137]. Для переговоров с Шуйским собор направил в Кремль И.Воротынского и Ф.Шереметева, «а также патриарха со всем освященным собором». Таким образом, если бы патриарх был против смещения царя, его не включили бы в делегацию. Посланцы (стало быть, и Гермоген) постарались добром уговорить государя «покинуть трон» [3, 138]. Царь не согласился, и тогда перешли к насильственным действиям. И если в данном случае владыка «удалился», то тем самым молча благословил расправу с Шуйским.

 

Дело было в том, что партия Романовых больше других старалась о свержении царя, чтобы самой занять его место. Владыка же, хотя и был креатурой Василия Ивановича, странным образом благоволил к Филарету (Фёдору) Никитичу и его братьям. Еще раньше, когда «параллельный патриарх» (т.е. тот же Филарет, получивший этот сан по манию второго Самозванца – при живом Гермогене) был захвачен правительственными войсками на пути следования из тушинского стана во вражескую (польскую) ставку под Смоленском и привезли в Москву пред очи Шуйского и Гермогена, последний «поспешил объявить Романова жертвой Лжедмитрия II и признал его право на прежний сан ростовского митрополита» [3,136]. Филарет-предатель и не чаял такого радушного приёма. Теперь же, 17 июля, владыка встал на сторону Романовых в их споре с Шуйским; а вскоре он поддержит и кандидатуру 14-летнего Михаила Романова на русский престол. Проще говоря, Гермоген изменил своему благодетелю.

 

Но у людей, занимающих «посты» от иерея до патриарха, всегда есть в запасе «спасительная молитва», к которой и прибег Гермоген, «жалея свергнутого царя». Однако молитва, даже если она произносилась вслух, принародно (а именно так, лицемерно, молился в те дня владыка, поминая на ектенье имя поверженного Василия), в событиях, разворачивавшихся в Москве, была уже малоэффективным средством. «Уважение к сану первосвятителя» – писал Карамзин, в тот момент ещё было и это давало смелость Гермогену, но смелость уже «бесполезную» [4, 441], ибо в условиях хаоса и смуты, вступал в силу другой закон, когда в борьбе за власть ничего не стоили ни духовный сан, ни авторитет «главы церкви». Бояре ответили Гермогену,, когда тот пытался вмешаться в действия правительства, что «никогда такого не бывало, чтобы попы мешались в государственные дела». «Попы» сильны бывали только до тех пор, пока их поддерживала и ограждала светская власть. Сила митрополита Филиппа (Колычева), например, проистекала исключительно из мощи «Иоаннова царствования»; владыка погиб, как только направил эту силу против своего патрона. Так было и в случае с Гермогеном. Когда-то от одного его слова дрожали «перелёты» – и немудрено, ведь за патриархом стоял великий государь со всем своим аппаратом принуждения. Теперь же, в 1610 г., царя уже не было, и Гермогену следовало бы уйти на покой одновременно с Василием Шуйским (если уж не удалось им удержаться), к чему располагали и года (владыке в 1610 г. «стукнуло» 79 лет), но он остался и был вынужден до самой смерти в феврале 1612 г. влачить жалкое существование, и не столько в личном плане (что старику надо?!), сколько в общественно-политическом и моральном. Находясь безвыездно в Москве во время номинального правления «семибоярщины» (правительства национальной измены), польской оккупации и бесчинства наёмников, во время торжества на Руси всякого рода предателей и переметчиков, владыка волей или неволей благословлял весь этот беспредел. Да и как было вести себя иначе?! Ведь «большим боярам» ничего не стоило поставить на Москве другого патриарха. Однако они согласились с присутствием на кафедре Гермогена – следовательно, он был для них не слишком опасен и даже выгоден. И для народа, как мы увидим, он долго ещё оставался авторитетом. Бояре, таким образом, убивали двух зайцев.

 

Святитель был сломлен в первые же дни Боярского правления, когда началось заигрывание с подступающими к столице польским корпусом гетмана Жолкевсского. Вместе с победоносными поляками к Москве стекались и бывшие противники свергнутого царя: от знатного боярина до простого казака. Предательство стало тогда почти нормой, и многие русские люди могли похвастаться либо службой у ляхов, либо разбоем в рядах Ивана Болотникова, либо походами под знамёнами «тушинского вора». И что ещё оригинальней, некоторые совсем недавно участвовали или в осаде Москвы, или в штурме Смоленска, или в разгроме последней русской армии под Клушаном.

 

Семибоярщина, готовясь со дня на день посягнуть королевичу Владиславу, а затем впустить в Москву польский гарнизон, с радостью встречала весь этот преступный элемент; они были объединены, по крайней мере, своей ненавистью к последнему законному русскому царю. И если политика «больших бояр» была как-то объяснима, когда они привечали своего брата-боярина (хотя бы получившего это звание в Тушино), и презирала, как и следовало их положению, прочий люд (казаков и чернь), то позиция патриарха (поступавшего так же как и власть имущие), заложила фундамент его дальнейшей политики по отношению как к московскому правительству, так и к земскому ополчению. Казаки, которые меньше всего были виноваты, что им пришлось воевать против Москвы и поддерживать врагов-поляков, не нашли в столице ни сочувствия, ни заслуженной собственной кровью платы и были вынуждены бежать во главе со своим атаманом Заруцким в Калугу, к Лжедмитрию II. Дворяне же, продажные и трусливые воеводы, а также тушинские «царедворцы» ясно видевшие расстановку сил в стране, доподлинно знавшие кто такие «самозванцы», и понимавшие истинные планы, которые ставила перед собой «миролюбивая» и «гуманная» «литва», и, следовательно, пошедшие на измену сознательно, получали в Москве прощение, награды и новые назначения. Согласно существующему ритуалу, все они должны были «пройти» через патриарха, т.е. покаяться за содеянное – братоубийство, измену царю и отечеству. (Некоторые изменяли ещё Борису Годунову и его сыну Фёдору). И Гермоген всех прощал, даже самых закоренелых преступников, среди которых выделялся своим цинизмом и алчностью Михаил Салтыков. Получить «разрешение грехов» у православного пастыря было очень просто. Поначалу Гермоген, по словам летописца, «не даде им (Салтыкову и другим изменникам – Н.Б.) благословения», грозя проклятием за двоедушие и «лесть». Только после того как Салтыков «притворно» заплакал и стал клясться, что нет в нём лукавства, патриарх смягчился [5, 33]. Было, впрочем, и одно исключение. За «благословением» явился друг Отрепьева, Михаил Молчанов. После гибели Самозванца, «он выкрал царскую печать, а позже бежал из московской тюрьмы за рубеж». Гермоген с позором выгнал «Мишку» из церкви. Но это не смутило авантюриста: Ф. Мстиславский (глава Думы) принял его на службу, невзирая на протест патриарха.

 

Могут сказать, что тут виноват не столько святитель, сколько религия, коей предстоятелем он был. Без всепрощения нет христианства. Христос простил и предателя Иуду. Чем же хуже православный пастырь? Но каков, заметим, водораздел: скоро патриарх потребует смертной казни за смену веры, в то время как сознательная измена государству, царю, народу прощалась простым взмахом владычной руки и скороговоркой нескольких стандартных заклинаний-молитв. О покаянии и «разрешении грехов» говорят много, но никто не исследует вопрос о «целительности» этого православного таинства.

 

На примере бояр-изменников и любвеобильного Гермогена прекрасно видно каковое продолжение имеют подобные акты. Итак, все предатели и убийцы прощены. Все довольны. Все согласны с Церковью, установившей спасительные отношения между людьми. Но пройдёт совсем немного времени и Москва содрогнётся от нового витка измены и жуткого насилия, совершенного теми же самыми «христианами», «Господи! – так, примерно, восклицал летописец. – За что Ты посылаешь на нашу землю эту пагубу!?» Господу, если бы он пожелал снизойти до людских забот, ответить было бы просто. «Не Я, — сказал бы Он, – посылаю на вас разор "за что-то", но вы сами накликаете на себя беду вследствие ненаказания порока, совершённого вчера, потому-то и возрастают нынче весьма обильно кровавые всходы». Всепрощение – синоним вседозволенности, а потому церковное «разрешение» любого греха есть поощрение греходелания, чем «прощённые» и пользуются. Вот и упомянутый выше «прощённый» Салтыков. Нисколько не образумившись после пастырского «благословения», он при первом же удобном случае (спор из-за Смоленска) бросился на Гермогена... с ножом. Далее повторилась та же сцена: боярин просил у патриарха прощения «за нож», поскольку был, дескать, «шумен» (пьян) [5, 61]. Владыка снова «отпустил» грех, а через некоторое время Михаил Салтыков организовал вместе со своим польским начальством суд над патриархом. И так далее...

 

17 августа 1610 г. семибоярщина подписала с гетманом Жолкевским договор, обуславливающий вступление на русский престол польского королевича. На следующий день началась великолепно обставленная церемония присяги Владиславу. «Два архиерея, – повествует Карамзин, – обратясь к боярам и чиновникам, сказали громогласно: "Волею святейшего патриарха Гермогена, призываем Вас к исполнению торжественного обряда: целуйте крест, вы, мужи думные, все чины и народ в верности к царю и великому князю Владиславу Сигизмундовичу, ныне благополучно избранному, да будет Россия, со всеми её жителями и достоянием, его наследственной державой"» [4, 446]. Следует напомнить, что, поляки к тому времени уже несколько десятков лет были (и долго ещё будут) заклятыми врагами России, и для лучшего уяснения произошедшего 18-19 августа 1610 г. на Новодевичьем поле события его можно сравнить с тем, если бы в наши дни (90-е годы XX века) президентом страны, по взаимной договорённости, был избран какой-нибудь Клинтон Бушевич, и государство Российское превратилось бы в его «наследственную державу»...

 

Возможно, что бояре и патриарх не слишком опасались за будущее страны, поскольку они оговорили правление инородца рядом условий, обеспечивающих власть первым и моральное удовлетворение второму. Но поляки, конечно, и не думали благодетельствовать русским. Судьба распорядилась так, что именно в момент присяги Жолкевскому (оккупанту № 1) вручили послание от Сигизмунда, в котором король предписывал гетману занять Москву его, королевским именем. Он намеревался, таким образом, покорить Русь, не идя на компромисс и церемонии с переходным периодом, во время которого царствовал бы ограниченный в правах Владислав. Предположим, что ни о грамоте Сигизмунда, ни о его тайных намерениях русские ничего не знали, но они прекрасно видели дела его. Интервенция ко дню присяги продолжалась уже почти год! Польская армия осаждала Смоленск с сентября 1609 г. Другие, мелкие отряды поляков давно уже «гуляли» по Руси, грабя, насилуя, убивая всё живое. И в этой обстановке поверить обещаниям врага?! Скажут, что глава церкви поступил так же, как и прочие московские «сильные», что альтернативы не было, что нельзя было без вреда для общего дела плыть против течения. Это так, хотя альтернатива предательству (и не только ему) всегда есть. Но ведь никому из современников Гермогена не приписывают ни лавров болезнующего за Отчизну человека, ни примеряют венца великомученического. Всех их называют одним словом: предатели. В чём же особая заслуга патриарха, если он первым присягнул Владиславу и тем подал дурной пример пастве? Ох, не даром записаны в Евангелии слова о жернове, который следовало бы одеть на шею...

 

Перед вступлением поляков в Москву оживился было Земский собор, низложивший (точнее, оформивший низложение) Василия Шуйского. В соборе, пытавшимся изображать подобие органа власти, главную роль играл Гермоген. Бояре, однако, игнорировали собрание. Дворяне и прочие соборяне бранили гетмана за многочисленные нарушения договора от 17 августа. Гермоген «более всего негодовал» на то, что поляки не выполнили обязательства истребить казачьи таборы под Москвой и пленить Лжедмитрия П. Нашлись на соборе и защитники Жолкевского — это была партия Романовых. Полковник Гонсевский (заместитель Жолкевского) клялся завтра же идти на Калугу, где находилась ставка Самозванца. Мстиславский (глава Думы) повторил ложь Гонсевского и «заставил замолчать Гермогена». Старик «не противился более Мстиславскому» [2, 118-119]. Оставшись на кафедре и желая играть какую-то, может быть, и патриотическую роль в жизни России, Гермоген должен был подчиниться силе вещей: перед ним стояла Боярская дума и вооружённый до зубов польский гарнизон (пока ещё под Москвой). Никакой параллельный орган власти этой силе не был нужен. И бояре постарались свернуть работу собора, объявив сначала «об окончании прений», а затем, сделав «суровое внушение инициаторам собора» (как похоже на последний Съезд народных депутатов СССР!), Патриарху говорили они, «следует смотреть за церковью и не вмешиваться в мирские дела». Гермоген сник. Куда девались резкость и властность владыки?.. Или старость и немощи пересилили характер? Или он был молодцом против беззащитных черемисов и татар, а перед власть имущими оказался овцой?

 

Гермоген «и другие патриотически настроенные члены Земского собора, — подытоживает Скрынников попытку патриарха повлиять на события в стране, – могли преодолеть сопротивление семибоярщины, если бы они прибегли к помощи той единственной силы, которая только и могла спасти положение». Это были «столичные низы». Однако Гермоген «слишком боялся низов, чтобы апеллировать к ним. Страх перед назревшим восстанием черни в пользу тушинского вора парализовал и волю Земского собора». Разогнав последний, и заставив замолчать патриарха, бояре убрали последнее «препятствие к вступлению иноземных войск в Москву» [3, 149].

 

Это гнусное предательство свершилось 21 сентября 1610 г. По просьбе московских бояр поляки ночью тайно вступили в Москву и уже не покидали её до тех пор, пока полки Дмитрия Пожарского не вытурили их оттуда в октябре 1612 г. Целых два года продолжалась оккупация столицы! И что же патриарх? Карамзин утверждает, что Гермоген был против, но его, как уж завелось, никто не слушал. «Впустив врага в Москву, — писал Скрынников, — семибоярщина совершила акт национального предательства. Потоками крови заплатил за это русский народ» [2, 121]. Хоть одна капля крови из этого потока, хоть одна «слеза ребёнка», пролитая за это время, а лежат-таки на совести патриарха. Но не родился ещё видимо, такой «Достоевский», который бы припечатал владыку к позорному столбу.

 

Дальше – больше. Гетман не только вступил в Москву, но и начал ею управлять («властвовать»), и по-первости, «честил бояр и духовенство», т. е. льстил определённому кругу людей – знати, хотя «изъявлял снисходительность» и к народу. Духовенство всегда находилось в числе объектов, которым оккупанты оказывали повышенное внимание, понимая, что влияние местного клира, на паству было огромным. Так было, например, во время татаро-монгольского ига, так было и в оккупированной Москве в 1610-1612 гг. Особым почётом и уважением пользовался у поляков, конечно, Гермоген. Польский автор писал: «Упорствовал в зложелательстве нам только восьмидесятилетний патриарх, боясь государя иноверного; но и его, уже холодное и загрубелое сердце смягчилось приветливостью и любезным обхождением гетмана, в частых беседах всегда хвалившего греческую веру, так что и патриарх казался наконец искренним ему другом» [4, 451]. Знал правитель Москвы чем достать старика.

 

Очередное деяние Боярской думы было бы самым мерзким, если бы оно не стояло в ряду других, подобных, её предательств. А на общем фоне – так, рядовая подлость. Семибоярщина согласилась отдать уезжавшему в Польшу Жолкевскому бывшего царя Василия Шуйского и его братьев (в качестве трофеев); жена государя при этом отправлялась в другую сторону – на жительство в Суздальский монастырь. Пленный царь ехал неволей на позор, унижение и скорую насильственную смерть. «Лучшие россияне», по словам Карамзина, восклицали по этому поводу: «О, время стыда и бесчувствия! Мы забыли Бога! Что скажем чужим государствам себе в оправдание, самовольно отдав царство и царя в плен иноверным?» [4, 455]. А что же патриарх, обязанный своим возвышением Василию Ивановичу? Он, очевидно, не относился к числу «лучших россиян». Да и смешно было портить себе кровь и отношения с властями из-за пустяка, когда кругом творились злодеяния более ужасные.

 

В договоре бояр с Жолкевским пункт 15-й обязывал Сигизмунда отойти от осаждённого Смоленска, за что ему будет щедро заплачено из московской казны. Король, конечно, и не думал исполнять ни одного пункта соглашения; тем более не желал он терять Смоленска, который уже в течение года был брошен московскими властями на произвол судьбы без боеприпасов и продовольствия, и мог стать добычей ляхов очень скоро. Да и затратила Польша уже на это предприятие уйму средств и пролила реки польской крови, чтобы так взять и отойти прочь от города. Дело кончилось тем, что семибоярщина, вопреки пункту 15-му, «велела» воеводе Шеину, командовавшему обороной Смоленска, «впустить ляхов» в Смоленск, а русским послам (Василию Голицыну и Филарету Романову) предписала способствовать этому предательству и во всем положиться на волю короля. Здесь – кажется, единственный раз – патриарх воспротивился и «категорически отказался скрепить боярский приговор своей подписью». Тут-то, кстати, и бросился на Гермогена с ножом боярин Михаил Салтыков. Этим поступком владыка снискал симпатии граждан. Хорош же он был бы, одобрив ещё и позорную сдачу Смоленска... Однако, как показали дальнейшие события, решительная позиция патриарха не имела никаких последствий для судеб осаждённого города; сам же старец навлёк на себя гнев правительства.

 

Сменивший Жолкевского на посту правителя Москвы полковник Александр Гонсевский не обладал ни воспитанием, ни приёмами обхождения с людьми, присущими гетману, а потому и не расположил Гермогена к себе. Отсюда, в числе прочих причин, та холодность, вплоть до ненависти, появившаяся в отношениях оккупантов, а вслед за ними и Боярской думы, к патриарху.

 

Сопротивление полякам в Москве шло по двум направлениям: «вверху» консолидарировался небольшой боярский, патриотически настроенный кружок, а «внизу» поднимался «чёрный» люд. Элитная оппозиция и их лидер Андрей Голицын больше всего были озабочены не приездом в Москву «царя» Владислава и хозяйничаньем Сигизмунда в московских делах. «Большая кривда нам от вас, паны поляки, делается! – говорил боярин Голицын Гонсевскому. – Люди худые (по указам королевским – Н.Б.) с нами, великими людьми, равняются». [3, 154]. Единомышленником Андрея Голицына был и патриарх – уж очень ему хотелось лицезреть королевича на русском престоле. У набиравшего силу Гонсевского, служившего Сигизмунду, но отнюдь не его сыну, появился соблазн разделаться с верхушечной оппозицией, пока не возмужало сопротивление среди простых москвичей. Полковник состряпал дело против Гермогена и его «друзей». Нашёлся «поп Харитон», выступивший в качестве свидетеля о заговоре и грядущем восстании. Оппозиционеры, таким образом, выставлялись руководителями недовольных интервенцией низов. Правда же, по словам историка, «заключалась в том, что ни патриарх, ни Голицын с товарищами не имели никакого отношения к назревшему выступлению. Своих казаков эти люди боялись больше, чем иноземных солдат» [2, 129].

 

«Поп Харитон» на суде раскаялся, рассыпались и другие обвинения, но, тем не менее, Андрей Голицын и патриарх подверглись домашнему аресту. Главу церкви обвиняли в тайной переписке с «вором», т.е. с Лжедмитрием II, хотя все Самозванцы, в т.ч. и «тушинский вор», всегда были его заклятыми врагами. Скрынников писал: «Гермоген принадлежал к числу самых решительных противников Лжедмитрия и всего калужского лагеря. Никто не поверил тому, что он состоял в переписке с "вором"». Тем не менее, суд постановил распустить весь штат патриарших слуг – дьяков, подьячих и дворовых людей. В итоге у Гермогена и «писать стадо некому». Отныне главу церкви окружали одни соглядатаи Гонсевского. «Оппозиция внутри боярского правительства была сломлена раз и навсегда», – так характеризовал историк ситуацию в Москве в октябре 1610 г.

 

Однако старика не оставляли в покое ни власти, ни народные вожди. Видно, должность такая неспокойная была у владыки, а время на дворе – смутное. Теперь за него взялись с другой стороны. «Кружок безвестных московских патриотов» попытался «использовать имя патриарха как знамя освободительного движения» [2, 137]. «А за нас Бог, – писали москвичи в прокламации, – и все добрые с нами, хотя и не явно до времени: святейший патриарх Ермоген, прямой учитель, прямой наставник» [4, 462]. Всё было бы ничего – таких «прелестных грамот» было много и от имени Лжедмитрия II, где тоже использовались имя владыки в качестве агитационного приёма – если бы, во-первых, воззвание не исходило чуть ли не из Кремля, а во-вторых, если бы в «Новой повести о славном Российском царстве, о страданиях святейшего Гермогена и новых изменниках» (так называлось обращение «безвестных московских патриотов») не ставился ребром вопрос о боярах-предателях, сидевших с «литвой» в Кремле. «Из державников земли, – писали авторы воззвания, – бояре стали её губителями, поменяли своё государское прирождения на худое рабское служение врагу; совсем наши благородные оглупели, а нас всех выдали». Прокламация звала граждан к оружию: «Мужайтесь и вооружайтесь и совет между собой чините, как бы нам от всех врагов избыти. Время подвига пришло!» [2, 137].

 

Картина складывалась такая: гонения на патриарха со стороны властей (гонения необоснованные) порождали в массах слухи с его «открытом сопротивлении супостату»; но, призывая в помощники имя Гермогена, патриоты снова давали Гонсевскому в руки козырь. Так складывалась легенда о непокорном старце, «адаманте церкви и государства». Но, как пишет историк, «патриарший сан прочно привязывал Гермогена к боярскому лагерю». И напрасно поляки обвиняли его в сговоре с кем бы то ни было, а патриоты надеялись заполучить себе патриаршее благословение. «Груз социальных предрассудков мешал патриарху оценить происшедшие в жизни перемены». Последние же свидетельствовали о том, что на освободительную сцену выходили другие люди, иные силы – взамен полностью скомпрометировавших себя изменой и грабежами бояр, духовенства, воевод, думных людей, столичных дворян. «Даже после смерти Лжедмитрия II Гермоген отказывался иметь какие бы то ни были отношения с казаками из Калужского лагеря. А между тем казаки были единственной организованной силой, вступившей в борьбу с интервентами» [2, 138]. «Трудность и неопределённость положения вели к колебаниям и порождали непоследовательность в действиях Гермогена» [3, 165]. В конце 1610 г. в окрестностях Москвы появился большой казачий отряд во главе с атаманом Андреем Просовецким. Казаки шли к Лжедмитрию II, но, узнав о его гибели, обратились к патриарху за советом: что делать, куда идти? Владыка повелел атаману «без промедления принести присягу на верность Владиславу» [3, 165]. Вот такой патриот!

 

И всё-таки в Гермогена вселился патриотический бес, и в один отнюдь не прекрасный для себя день (8 января 1611 г.) он, вопреки своей пробоярской политике, принялся за составление патриаршей грамоты к нижегородцам. И тут мы переходим к вопросу о посланиях Гермогена, которые якобы не только прославили его и понудили власти посадить в конце концов старца на хлеб и воду, но и послужили причиной стремительного роста национально-освободительного движения. До сих пор, как мы видели, патриарх никак не был причастен хотя и к «воровским», но всё же народным (казачьим) движениям. Не заставили его бить в набат ни осада Смоленска, ни вступление поляков в Москву, ни другие горькие для россиян события. Имя Гермогена, правда, без его согласия использовали «безвестные патриоты», но тем самым только навредили старику. Откуда всплыл Нижний Новгород? Дело в том, что город этот не имел своего епископа и подчинялся в духовных вопросах непосредственно московскому первосвятителю. В смутные годы, когда мало кто знал и ведал – что делать? На чьей стороне воевать? – нижегородцы постоянно испытывали нужду в пастырском водительстве и потому частенько посылали гонцов в столицу, за «указаниями». Очередная «мольба» из Нижнего, очевидно, и стала причиной патриаршей грамоты своим «духовным чадам». Но и обстановка обострялась день ото дня – это тоже заставило осторожного Гермогена взяться за перо. «В глубокой тайне, – пишет Скрынников, следуя официальной канве, – Гермоген составил яркое послание... В нём глава церкви торжественно объявлял, что отныне он освобождает всех русских людей от присяги Владиславу. Престарелый пастырь заклинал Нижегородцев не жалеть ни жизни, ни имущества для изгнания из страны неприятеля и защиты своей веры. "Латинский царь, – писал Гермоген, – навязан нам силой, он несёт гибель стране, надо избрать себе царя свободно от рода русского!"» [2, 138]. Лучше поздно, чем никогда – подумает каждый и уж лучше в тайне, ежели опасно «окормлять паству» открыто. Но увы. Всё хорошо было только на бумаге и не выходя из опочивальни. Нижегородского гонца, дворянина Василия Чертова, которому владыка якобы доверил своё сокровенное послание, схватила бдившая за патриархом польская стража, грамота попала к Гонсевскому, а нижегородцы так никогда её и не увидели. Однако, это ещё не все разоблачения. Новейшие изыскания Скрынникова показали, что послание от 8 января было... подложным. В 1615 г. русские послы в Польше ознакомились с этой грамотой, которую им предъявил всё тот же Гонсевский. «Послы без обиняков заявили: "Патриарх так не писывал, и печать (Гонсевский – Р.С.) от него (патриарха)... взял и писал што хотел с русскими людьми (Салтыковым и др. – Р.С.Л кои господарю (Сигизмунду – Р.С.) прямили"» [5, 61]. Другим доказательством подложности грамоты служит проведённое Скрынниковым сопоставление её текста с устным наказам Гермогена нижегородцам. 12 января 1611 г. в Нижний возвратились из Москвы гонцы Роман Пахомов и Родион Мосеев. Они тоже были «на приёме» у патриарха и привезли устное послание владыки. «Приказывал с ними в Нижний Гермоген патриарх речью (словами – Н.Б.), а письма не привезли» [5, 61]. Наказ, по словам нижегородцев, выглядел так: «чтоб нам... однолично идти на польских и литовских людей к Москве вскоре». «Устный наказ, – замечает историк, – был составлен весьма дипломатично. Он не давал повода приписать Гермогену почин восстания против семибоярщины». «Патриарх не призывал паству соединиться ни с тушинскими казаками, уже осаждавшими Москву, ни с рязанцами, собиравшими под руководством Прокопия Ляпунова ополчение для похода на столицу. Таким образом, словесный наказ патриарха, где можно было бы передать все свои заветные мысли и чувства, был крайне осторожен, половинчат и, собственно, не достигал цели объединения патриотических сил, в то время как грамота от 8 января, написанная на бумаге которую всегда можно было разыскать и предъявить как вещественное доказательство, была лишена всякой осторожности» [5, 61]. Вывод однозначен: устный наказ вполне соответствует настроениям и политике патриарха, послание же – явно искусственное и перу Гермогена не принадлежит. «Патриотический бес», следовательно, в первосвятителя не вселялся, глубокой ночью он не сидел у сального огарка, дворянину Василию Чертову бумагу со своей печатью не отдавал и, наконец, все последующие комментарии и славословия русских патриотов в адрес героя-великомученика основаны на пустом месте. Не совсем ясна роль Чертова: то ли он соучастник заговора Гонсевского-Салтыкова, то ли ему, ничего не подозревавшему, вручили заранее заготовленную фальшивку. Существует ещё одно косвенное доказательство непричастности Гермогена к письму от 8 января 1611 г.

 

23 декабря 1610 г. патриарх в официальном послании (оно сохранилось) благодарил польского короля Сигизмунда за готовность отпустить сына Владислава на московское царство и просил, чтобы королевич поскорее приезжал в Россию, ибо русские без него «как овцы без пастыря» [5, 60]. Итак, если одновременно с посланием в смоленскую ставку короля Гермоген рассылал по русским городам тайные грамоты с призывом восстания против Владислава и бояр, то придётся признать их действия владыки «образцом чудовищного двуличия и лицемерия». Это обстоятельство вступает в противоречие со всем, что известно, о Гермогене. «Его поступки всегда – редкостная прямота; нередко – во вред себе» [5, 60].

 

Таким образом, по крайней мере в начале 1611 г. никаких посланий Гермогена в Нижнем Новгороде, где вскоре суждено было зародиться патриотическому ополчению, не получали. А уж пора бы... Осада Смоленска, напомним, началась в сентябре 1609 г., а оккупанты сидели в Москве с 21 сентября 1610 г. Устный наказ, как мы видели, советовал нижегородцам действовать самостоятельно, что заранее обрекало предприятие на неудачу, поскольку польским интервентам легче было справиться с разрозненными русскими силами. Но и в этом наказе не было призывов к оружию или кровопролитию, так что не понятно – зачем идти нижегородцам «на литву»?

 

Интересно, что упомянутые нами «безвестные русские патриоты» действовали куда более успешней. Их «грамоты», составленные примерно в то же время, что и злополучное послание Гермогена, а также призывные обращения смолян, вынужденных бежать из родных мест под ударами Сигизмунда, достигли не только Нижнего Новгорода, но и других городов, и способствовали значительному подъёму освободительного движения. Анонимность этих посланий приводило к возникновению курьёзных ситуаций. 13 марта 1611 г. жители Перми в письме в Нижний упомянули полученный ими «список с твоей святейшего Ермогена патриарха грамоты» [5, 61]. Это упоминания, без сомнения, тоже явилось основанием для записных патриотов превознести до небес смелого предстоятеля московского. Однако, всё это – сплошное недоразумение. В Пермь действительно пришла грамота из Нижнего, но это было послание от московских патриотов («безвестных») и от смолян. Покуда «список» шёл от Москвы до Перми, всё перепуталось и автором его стал «Ермоген патриарх»: тут сыграл роль авторитет «главы церкви», который, по мнению народа, просто не мог остаться в стороне от бед и напастей, обрушившихся на Русь. Увы...

 

Как бы там ни было, после «перехваченной» «смутной грамоты» Гермоген потерял даже то мизерное доверие, которое он ещё имел у бояр и поляков, ещё больше пострадало его нравственное состояние.

 

Между тем осаждённый Смоленск косвенно влиял на события в Москве. Считая, что непреклонная позиция Гермогена, отказавшегося скрепить печатью приговор Боярской думы о сдаче города, способствовала стойкости воеводы Шеина со товарищи, Гонсевский начал действовать более решительно. Он потребовал от бояр и первосвятителя немедленного усмирения всех бунтовщиков, где бы они ни находились. Обвинения в «пособничестве» владыка слышал и раньше, но на этот раз у полковника были в запасе аргументы повесомее: он предъявил Думе «смутную, грамоту» Гермогена, отобранную у Василия Чертова. Тут настал час Михаила Салтыкова. Боярин обвинил патриарха в написании возмутительного послания. Владыка, видя в руках бояр «собственную» бумагу с патриаршей печатью, тем не менее, всё отрицал: «Яз да к ним не писывал, а ныне к ним стану писать буде ты, изменник, с литовскими людьми из Москвы выдешь вон!» [6, 62]. Никуда Гермоген писать, конечно, не стал. Михаил Салтыков по-прежнему сидел в Москве, зато положение владыки было шатким: бояре-судьи имели перед собой, хотя и подложный, но всё же документ. «Вина патриарха, – писал Скрынников, – представлялась очевидной и доказанной. Одержимый старческой немощью, Гермоген имел смущённый вид, но ни на минуту не отказывался от попытки оправдаться. Сидевший подле него архиепископ Арсений слышал, как старец вновь и вновь упрямо твердил, что абсолютно не причастен к восстанию народа». И действительно, он не имел никаких связей ни с Калугой, ни с Рязанью, где зародилось первое земское ополчение, ни тем более с Нижним Новгородом, где, как он мог убедиться из факта «перехвата» его лжеграмоты, ещё не было ни слуху ни духу о его лжепризывах. «Тайное послание» могло стоить Гермогену сана – и об этом шла речь в Думе и у Гонсевского, но, видимо, будучи уверенной в его лояльности властям, семибоярщина «приняла к сведению его оправдания и сохранила за ним пост главы церкви. Двуличная политика владыки помогла ему выжить» [2, 145].

 

А между тем на седую голову патриарха готовилось новое испытание. В русских городах (на первом этапе – в Рязани) по инициативе Прокопия Петровича Ляпунова собиралось и выступало в Москве ополчение, имевшее целью избавление столицы от интервентов и предателей-бояр. Казалось бы, происходило то, о чём должен был мечтать владыка-патриот, и о чём (в общих чертах) должен он писать в посланиях в Нижний (если верить, конечно, его биографам). Но тут-то и выяснилось, куда завела старика соглашательская политика, а заодно, в очередной раз, перечёркивались все домыслы о его значении в зарождении и развитии освободительного движения. Предубеждение – так можно назвать отношение Гермогена к рязанскому дворянскому ополчению и его руководству. К Прокопию Ляпунову он не питал никакого доверия, и, надо сказать, вполне справедливо. Ведь последний в 1606 г. возглавил мятеж под Кромами, открыв путь в Москву Лжедмитрия I. Ляпунов же помог Ивану Болотникову, а затем спровоцировал смерть потенциального «спасителя Отечества» М. В. Скопина-Шуйского. И, наконец, Прокопий Петрович явился идейным вдохновителем свержения с престола Василия Шуйского, в результате чего сам Гермоген подвергся невиданному унижению. Кроме того, в ляпуновской рати было много казаков, столь нелюбимых патриархом. Особое неприятие вызывал у старика атаман Заруцкий, в том числе и потому, что у него на руках был «ворёнок» – сын Марины Мнишнек, которого опекун не прочь был провозгласить царём. У Гермогена же уже был «царь» – Владислав и другой ему был ненадобен. Патриарх не увидел и не понял, что ополчение, превратившись в земское войско, представляло многие русские регионы, и ему требовалась поддержка, в том числе и от московского первосвятителя. Но рязанцы так и остались для него «подозрительными и незаслуживающими доверия людьми» [2, 138]. Он не верил, что такое воинство может стать спасителем православия [5, 60]. Не забудем, что для Гермогена первым и наиважнейшим делом было «спасение» и сохранение «в чистоте» православной веры, но, отнюдь, не избавление России от захватчиков и грабителей. А в ляпуновском ополчении («неединоверном») состояли татары, ногаи, поляки, вольные казаки, ничуть не заботившиеся в походной жизни о соблюдении православных обрядов.

 

Сообщение о том, что московский патриарх якобы благословил первое земское ополчение на борьбу с захватчиками, является, без сомнения, вымыслом. В грамотах от января 1611 г. Ляпунов писал, что идёт на Москву «по благословению святейшего Гермогена» (без этого словесного штампа тогда невозможно было никак обойтись), но, тем не менее, ни разу не упомянул о получении от него каких бы то ни было посланий. «В момент зарождения земского движения, — замечает Скрынников, – Гермоген ещё сохранял иллюзии насчёт возможности соглашения с королём и не хотел рвать с боярским правительством» [5, 60]. Если кто и благословил Ляпунова и его друзей на поход в Москву, то это их «родной» рязанский архиепископ [3, 168].

 

Когда же в конце марта 1611 г. ополченцы подошли к Москве и начались бои в самом городе, владыка мог видеть их собственными глазами. Но эта близость только оттолкнула старика. «С недоверием и страхом взирал он на казацкие таборы, сдавившие столицу железным кольцом, – писал Скрынников и продолжал, – Однажды старец сказал князю Ивану Хворостинину («со слезами на глазах», естественно, как и подобает «великому молитвеннику» – Н.Б.): "Говорят на меня враждотворцы наши, будто я поднимая ратных и вооружаю ополчение странного сего и не единоверного воинства; одна у меня ко всем речь: облекайтесь в пост и молитвы!" » [2, 183]. О бесчинствах иноземцев на русской земле Гермоген боялся говорить вслух, но зато «с позволения бояр охотно обличал грабежи, пьянство и блуд в подмосковных таборах» первого ополчения. «Своим авторитетом, – подчёркивает историк, – глава церкви помог семибоярщине удержать в своём стане колеблющихся» [там же]. Т.е. соблазнял, наподобие бесов, «малых сих». А Христос что говорил? Но гермогенофилы в таких случаях предпочитают не вспоминать о «Писании». И всё-таки, утверждают они, владыка помог ополченцам. Чем же? Он общался с ними... молитвенно, через кремлёвскую стену. Слава Богу, хоть так.

 

Возвращаясь к «посту и молитве», к обличению (избирательному!) пьянства и блуда, ничего предосудительного в адрес Гермогена не скажешь – такая уж у православного пастыря «работа». Но отсюда следует неумолимый вывод: не надо никогда делать из православных иерархов «патриотов», «борцов», «адамантов» и прочих «страстотерпцев». Они вообще не нужны миру. Если они есть, то пусть «спасаются» в кельях, пещерах и скитах. Нельзя их выпускать на свет Божий, ибо они могут натворить много бед.

 

На войне, в освободительном движении «молитва и пост» — категорически противопоказаны. Тут необходимо бить врага «в любом положении», но не подставлять ему то и дело «вторую щёку».

 

Жестокость поляков усиливалась, глухое сопротивление москвичам нарастало и вылилось, в конце концов, в бунт, разразившийся 19-20 марта 1611 года. Гонсевский показал себя жестоким и безпощадным распорядителем: с помощью немецких наёмников (прообраз сегодняшних ОМОНовцев) он потопил восстание в крови, а где не успели «латники», там дело завершил пожар. Роль патриарха в этих событиях была пассивной и столь же печальной.

 

17 марта, в Вербное воскресенье, в насмешку над Гермогеном, дозволили ему служить обычно торжественную в Москве церемонию «Входа Господня в Иерусалим». Насмешка заключалась в том, что москвичей на празднике не было – они боялись или презирали оккупантов и их русских лакеев. Зато «Литва» со наёмники с обнажёнными клинками заполонила Красную площадь и прилегающие улицы. Сквозь строй неверных и проехал на традиционном осляти патриарх; его сопровождали несколько бояр. А через два дня началась грандиозная бойня.

 

Церковь во все времена, даже самые страшные для государства и нации, как ни в чём не бывало продолжала свой ежегодный служебный круг. Лишь бы, как говорят церковники, «была возможность причащаться», а там хоть трава не расти в «отечестве милом». И такую «возможность» любой супостат всегда Церкви предоставлял, получая взамен её лояльность. 24 марта того же года православные праздновали «Светлое Христово Воскресение». Фон был таков: два дня назад сгорела Москва, трупный смрад стоял в воздухе, несчастные беженцы рассеялись по окрестностям. Но ляхи ликовали: всё, что не сгорело, досталось им! Грабили, делили, рядились в бархаты. «Бражничали, играли в зернь и в карты, распутствовали и пьяные резали друг друга!» А россияне отмечали свой самый главный праздник «и молились за царя Владислава», – ведь всякая власть для православных «от Бога». На счастье Карамзина, весь этот шабаш с пасхой (иначе не назовёшь) происходил уже под десницей нового владыки, архиепископа Игнатия, бывшего при Лжедмитрии I патриархом. Гермогена к «светлым дням» совсем отстранили от должности, что историк и не преминул подчеркнуть [4, 470]. Странная избирательность обличительного пера! Неделю назад в таком же спектакле участвовал незабвенный «страстотерпец» Гермоген – и ничего.

 

Как всегда бывает в таких случаях, Гонсевский постарался извлечь из «победы» над народом максимальную выгоду, в частности, отделаться от неугодных ему лиц. «Боярин Андрей Голицын, находившийся под домашним арестом, был подло убит. Полковник был не прочь расправиться и с Гермогеном.» Подоспел и новый донос – «письмо руки московского священника» (второй вариант «попа Харитона»), из которого следовало, что «глава церкви» священникам в Москве повелевал чтоб (они) сынов своих духовных против «поляков» в гнев и ярость приводили», что патриарх – виновник восстания 19 марта и «учил смуту и кровь заводить», что, в довершении всего, Гермоген вёл неправедную жизнь с молодых лет, о чём свидетельствовали собранные и подшитые к «делу» жалобы на него в бытность его Казанским митрополитом. [7, 83]. Досье, как видим, умели собирать на неугодных и тогда. Сгоряча Гонсевский отправил старца в темницу, но влиятельные члены семибоярщины настояли на том, чтобы перевести узника на подворье Кирило-Белозерского монастыря, правда, без права службы [3, 182]. В нормальных условиях можно было низложить Гермогена после соборного суда, но у властей не имелось ни времени для этого, ни особого желания. Владыка был лишён возможности какой-либо деятельности при сохранении сана. Кроме того, претендент на этот пост грек Игнатий навлёк на себя общее презрение и захватчики не решались осуществить свой замысел. Церковные дела поручили архиепископу Арсению, тоже греку. Последний был вполне послушен Гонсевскому. Именно он убедил полковника и бояр в, том, что восставшие «ударили в набат без воли бояр (оппозиционных – Н.Б.) и священнослужителей» [2, 149].

 

Прошло несколько месяцев. Первое земское ополчение Ляпунова развалилось. Невидимо, под впечатлением этого события, воскреснувший духом старец пишет осенью 1611 г., по приказу бояр грамоту... Сигизмунду. Это было, по крайней мере, второе послание Гермогена польскому королю. Общая характеристика письма: «умилительное выражение верноподданнических чувств». «Король, — писал Гермоген, — даруй нам сына твоего, его же возлюби и избра Бог во цари, в нашу православную веру». Патриарх, таким образом, поддерживал иллюзии тех, кто вместе с семибоярщиной пытался покончить с народным движением и посадить на трон «законного царя» [2, 184]. Никаких грамот в другую сторону, т. е. в Нижний Новгород, владыка в это время не посылал. А если и отправлял, как о том твердят его почитатели, то как мы его назовём? Правильно, человеком, сидящим на двух стульях, что в его возрасте, согласимся, очень неудобно.

 

Жизнь, между тем, продолжалась. Гермоген доживал свой век в келье Кириллова подворья, а в злополучном (для владыки) Нижнем Новгороде заваривалась густая каша. И поварам-патриотам снова понадобилось «окормиться» у патриарха. К заточённому старцу проник-таки очередной гонец из города на Волге. Это был «гражданин» Мосеев. Значит, не так уж строги были слуги Гонсевского, охранявшие монаха. В «советной грамоте», привезённой гонцом, нижегородцы просили у патриарха благословения (они не знали, что он уже не у дел) вместе с Казанью выразить недоверие первому заморскому ополчению (между тем и Ляпунов был убит и войско его наполовину рассеялось) и взять почин освобождения Москвы в свои руки. Следовательно, до сих пор у нижегородцев никаких гермогеновых грамот не было; а дело происходило в августе 1611 г. И на этот раз владыка, по своему обыкновению, не совсем отказал просьбе своей паствы. Он составил обращение, которое, по словам историка, стало «его политическим завещанием». Но суть послания ясно показывает, что патриарх не забыл об ужасной судьбе Андрея Голицына и «венец великомученика его нисколько не прельщал». В грамоте Гермоген ничего не писал ни о изменниках-боярах, творящих неправду и беззаконие, ни в ляхах и наёмниках-немцах, льющих русскую кровь как водицу; но зато он обрушился на земское ополчение, всё ещё стоящее под Москвой (особо досталось казакам). Это был нечестный шаг, поскольку, во-первых, ополчение, фактически, не выполнило поставленных перед ним задач, а, во-вторых, оно и без того не получило всенародной поддержки ввиду царивших в нём грабежей, распрей, братоубийства. Гермоген бил лежачего и, конечно, делал это в соответствии с пожеланиями хозяев (поляков) и Думы, много пострадавших от этого самого ляпуновского войска. С другой стороны, худо-бедно, но именно это ополчение и, в первую очередь, казачьи отряды со своими лихими атаманами, показали стране и народу – кто их враг, где он сидит и как с ним можно и нужно бороться. Да просто пролитая казачья кровь звала не только, к уважению, но и к отмщенью. Осудив казачьи таборы, патриарх перешёл к позитиву. Он предложил «организовать выступление... епископов, с тем, чтобы оказать, давление на подмосковное земское правительство... Таким путём глава церкви пытался повлиять на избирательную кампанию и помешать Заруцкому и казакам посадить на трон одного из самозванцев» [2, 215]. Пути всё те же: передать святое дело освобождения архиереям, т.е. в коллаборационистские руки. Ну а ненависть к самозванцам (к «ворёнку» и «псковскому вору», т.е. Лжедмитрию III) подогревалась тем, что у бояр и патриарха был свой претендент – польский королевич.

 

Единственная известная исторической науке подлинная грамота Гермогена (август 1611 г.) свидетельствует, что он был трезвым политиком и не стремился стать новым мучеником. «Патриарх и его окружение прекрасно понимали, что конфликт с Боярской думой чреват многими не только материальными потерями (имеются ввиду церковные земли – Н.Б.), но и политическими затруднениями» [8, 29]. Выдумкой летописцев и приказных людей являются события, относящиеся к началу осени 1611 г., когда к заточённому Гермогену явилась якобы делегация поляков и русской знати с просьбой обратиться к ополченцам с призывом отойти от Москвы, но патриарх, дескать, отверг это предложение. В его старческие уста молва вложила резкие слова о том, что сначала пусть уйдут из Кремля поляки, тогда и ополченцы, естественным образом, уйдут восвояси. Фальшивой эта сцена является уже потому, что ополчение стояло под Москвой не только для того, чтобы выгнать оттуда оккупантов, но и для того, чтобы посадить своего царя. Во-вторых, Гермоген не имел никакого влияния в казачьих таборах и его немощного голоса никто не послушался бы. И, в-третьих, резкость, как форму разговора с властями, патриарх давно уже подрастерял.

 

И гонец Мосеев доставил патриаршую грамоту в Нижний! Значит, стража задремала или ей было уже не до этого – события развивались стремительно. А может быть, зная о пустом, «протокольном» содержании послания, хозяева «процесса» пропустили гонца. Как и следовало ожидать, письмо Гермогена не имело никаких последствий: епископы не собрались и никуда не пошли, а Лжедмитрий III воцарился-таки, хотя и номинально (как и Владислав) и всего на несколько месяцев. Земское же освободительное движение пошло совсем по другому направлению, нежели этого желал Гермоген. «Не князья церкви, а посадские люди, нижегородцы, стали его руководителями» [2, 215]. Но это уже случилось без Гермогена. Он скончался 17 февраля 1612 г. в возрасте 82 лет, по преданию, уже в темнице Чудова монастыря, куда его переместили – умирать. Гермогенофилы возмущаются: старика, дескать, посадили в тюрьму, на хлеб и воду, не посчитались и с саном. Но для монаха, много в длинной жизни нагрешившего, эта перемена декорации явилась поистине спасительной: ему дали время подумать о бренности мира и помолиться о «грехах своих», дали возможность подготовиться к переходу в мир иной, чтобы достойно предстать пред «судилищем Христовым». Так возблагодарим Бога за то, что Он сподобил старика хоть последние дни провести в подражании «святым угодникам Божиим». Аминь.

 

Других посланий Гермогена, кроме упомянутого от августа 1611 г., историки не обнаружили. И все утверждения о наличии таковых следует считать легендой, происхождение которой не так уж сложно объяснить. Православная Церковь всегда старалась, преимущественно задним числом, примазаться к победам, одержанным русским народом. Всякий раз находился какой-нибудь «преподобный» или «святитель», который «благословлял» своих или, «проклинал» чужих, или просто «молился к Божьей матери», результатом чего было «посрамление агарян». Иногда вместо персонифицированного молитвенника начинала, вдруг, чудодействовать какая-либо икона, чаще всего Божьей Матери, заранее принесенная в стан воинов. Не обошлось без православного антуража и освобождение России от поляков в 1612 г. Выбирать особо было не из чего и не из кого. Желательно было, конечно, поднять на щит патриарха Филарета Романова, основателя славной русской династии, но уж очень он скомпрометировал себя ревностным служением двум Самозванцам и полякам. Он даже играл роль «параллельного патриарха» при живом Гермогене. Более удачно вписался в требуемую официальной Церковью картину Гермоген – по причинам, о которых мы уже упоминали: слегка сопротивлялся, отведал заточения, писал, хотя и неудачно, грамоты «к народу». Об истинном положении никто не задумывался. Научные исследования в таких случаях не популярны. Миф творился 300 лет и в 1913 г. легенда достигла апогея: патриарх был канонизирован, да ещё со «званием» священномученика. Поскольку Гермогена не убили – а именно эта давало «право» человеку сподобиться мученического венца, – то сгодилась смерть от голода. Против этой версии (никак не доказанной!) можно возразить, что голод в осаждённой Москве был страшный, дело доходило до людоедства. «Следом за знатью из Кремля стали выползать люди, подобные живым скелетам», – так описывает Скрынников выход москвичей из города после его освобождения [2, 297]. Мудрено было бы выжить в таких условиях больному старику.

 

Ну, а в подмогу Гермогену, не дожившему до победы мининского ополчения, «пришла» Казанская икона Божьей Матери, под предводительством которой только и смогли русские войска разгромить врага. Где, спрашивается, бывают эти иконы раньше, когда неприятель годами топчет родную землю, когда, кровь русская течёт как широкая река.

 

 

________________________________________________________

 

 

Список использованной литературы:

 

1. Р.Скрынников. «Смута в России в начале XVII в.». М.: 1988 г.

2. Р.Скрынников. «На страже московских рубежей». М.: 1986 г.

3. Р.Скрынников. «Минин и Пожарский». М.: 1981 г.

4. Н.М.Карамзин. «История Государства Российского», т. Х-ХII, Тула: 1990 г.

5. «Наука и религия». 1988 г. № 4.

6. «Наука и религия». 1988 г. № 5.

7. «Наука и религия». 1988 г. № 11.

8. «Наука и религия». 1989 г. № 2.